class="p1">Но свое влияние он использует для того, чтобы помочь тем, кто в помощи нуждался. Он пишет Сталину, заступаясь за родных Ахматовой. Помогает вернувшейся в Москву Цветаевой получить переводческую работу, за которую хорошо платили. Благодаря заступничеству Пастернака Мандельштама из Перми переводят в Воронеж с куда более мягкими условиями жизни.

В 1932 году Пастернака послали на Урал собирать материал для повествования о достижениях советской власти, но достижения были только в обкомовской столовой: там подавали горячие пирожные и черную икру.

За пределами же столовой люди бедствовали, умирали от голода, и это зрелище оказалось для Пастернака невыносимым. З. Н. Пастернак написала в «Воспоминаниях»: «…по приезде в Москву Борис Леонидович пошел в Союз писателей и заявил, что удрал с Урала без задних ног и ни строчки не написал, ибо он видел там страшные бедствия, бесконечные эшелоны крестьян, которых угоняли из деревень и переселяли, голодных людей, ходивших по вокзалам с протянутой рукой, чтоб накормить детей. Особенно возмущала его обкомовская столовая…»[100].

Сам Пастернак по поводу той поездки написал в конце 1932 года родителям в Берлин: «…в наше страшное голодное время, когда чужое несчастье лишает тебя всех твоих прав… я не мог при сильной тяге к работе, не мог: потому что этой условной действительности, которую воображают и о которой рассуждают… нет на свете, и искусство не может заниматься несуществующим, а оно сейчас притворяется, что им занимается… Ты посмотри, что дикая война 1914–1918 годов наделала… и столько, столько еще времени будут расхлебывать, что когда-нибудь в каком-нибудь 2014 году, пожалуй, убедятся, что война-то ведь, действительно, несмотря на четырехлетний корень, была столетней…»[101].

Эти строки иллюстрируют взгляд Пастернака на искусство: или оно отражает реальность как она есть, или превращается в фантом. Возможно ли с такими взглядами стать первым поэтом в идеологическом государстве?

В 1930‑е в жизнь Пастернака вошла Грузия — ​не только поэзией в переводческой деятельности, но полностью — ​горами, природой, городами, людьми. Все началось со знакомства с грузинским поэтом Паоло Яшвили в Москве в 1930‑м, а в 1931‑м Пастернак поехал с Зинаидой и ее сыном Адрианом в Тифлис. Грузия его покорила. Началась тесная дружба с грузинскими поэтами.

В 1934 году Пастернак перевел книгу Важа Пшавела «Змееед», в 1935‑м вышла книга «Грузинские лирики», которую поэт подарил Сталину в благодарность за помощь родным Анны Ахматовой.

Пастернаки сблизились с Тицианом Табидзе и его женой Ниной Табидзе. Тициан Табидзе — ​выдающийся грузинский поэт. Он восхищался переводческой деятельностью Пастернака и поражался, что тот в своих переводах, не зная грузинского языка, сохранил его мелодию. Чем объяснить это чудо? Вероятно, музыкальным слухом Пастернака, перенесшего дар музыки в стихию поэзии.

Табидзе закончил жизнь страшно. Репрессии распространились и на грузинскую интеллигенцию. В 1937 году Тициана арестовали. Он был известен и любим, сам Берия предлагал ему заступничество. Цена вопроса казалась невелика: всего лишь подписать показания против Паоло Яшвили, который к тому моменту застрелился, не дожидаясь неминуемого ареста. Казалось бы, что проще, чем подписать бумагу на человека, который уже мертв, которому уже все равно? Но Тициану было не все равно. Честь покойного друга перевесила чашу с собственной жизнью. И Тициан отказался, потому что считал, что такого рода подпись обессмыслит все сделанное и написанное им.

Тициана расстреляют, а Нина Табидзе и Борис Леонидович останутся очень близкими друзьями. Нина была рядом с поэтом, когда он узнал о присуждении ему Нобелевской премии. Роман «Доктор Живаго» Пастернак называл «Нинин роман», потому что Нина подарила ему стопку гербовой бумаги Тициана. На ней Борис Леонидович писал первые главы.

Переводческая деятельность Пастернака грандиозна. Он познакомил советского читателя с произведениями английской литературы (в числе его переводов — ​Шекспир, Китс, Суинберн, Рэли, Шелли, Байрон), немецкой (Сакс, Рильке, Гёте, Клейст), французской (Верлен, Верхарн), испанской (Кальдерон), польской (Словацкий, Лесьмян, Броневский), чешской (Незвал) и венгерской (Петёфи), а также с лирикой грузинских поэтов (Табидзе, Бараташвили, Важа Пшавела). При этом Пастернак разрабатывал теорию художественного перевода в многочисленных работах, среди которых «Заметки переводчика» (1943), «Антология английской поэзии» (1943), «Замечания к переводам из Шекспира» (1956), «Заметки о переводе», и в разрозненных заметках и переписке с родными и знакомыми[102].

В Великую Отечественную войну, с осени 1941 и по лето 1943‑го, с небольшими перерывами Пастернак жил на Каме в Чистополе. Этот период оказался плодотворен не просто созидательно, но переводчески. Переводил он Шекспира, что крайне не одобрили идеологически строгие писатели. В частности, Александр Фадеев 30 декабря 1942 года в докладе для Союза писателей «уход» Пастернака в Шекспира назвал антипатриотическим, так как в военное время писатель не должен переводить «Ромео и Джульетту». Доклад сыграл свою роль, и Пастернака вычеркнули из кандидатов на Сталинскую премию, на которую его номинировали за переводческую деятельность.

Но дело было не в том, что Пастернак «уходил» от беды своей страны, и не только в том, что переводы кормили семью. Поэт объяснил свое обращение к Шекспиру так: «Шекспир всегда будет любимцем поколений исторически зрелых и много переживших… В отношении Шекспира уместны только совершенная естественность и полная умственная свобода. К первой я, как мог, готовился в скромном ходе моих собственных трудов, ко второй подготовлен своими убеждениями»[103]. Это высказывание иллюстрирует первый принцип Пастернака-переводчика: требование духовной и интеллектуальной близости между поэтом и его переводчиком. А вот второй принцип: «Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности»[104].

На примере перевода стихотворения Рильке «Созерцание» («Der Schauende») я продемонстрирую, как эти принципы реализовывались. В основе стихотворения — ​ветхозаветный сюжет о том, как во время ночного бдения Иакову явился Бог под видом ангела, и Иаков боролся с ним до рассвета, требуя благословить его. В схватке Иаков повредил бедро, но Богу понравилось его упрямство. Иаков получил благословение, новое имя — ​Израиль («Борющийся с Богом») и напутствие: «…ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь» (Быт. 32:28). В стихотворении заявляется мелочность житейских дрязг по сравнению с силой, которая выступает против человека, сила стихийная, не терпящая ограничений. Ей можно только проиграть, но и это дается ценой отказа от своих мелких житейских докук:

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно то, что против нас.

Когда б мы поддались напору

Стихии, ищущей простора,

Мы выросли бы во сто раз.

Далее следует строфа парадоксов: то, что кажется победой, — ​на самом деле унизительная мелочь, а необычайное требует борцов немелочных: