Все, что мы побеждаем, — ​малость.

Нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость

Зовет борцов совсем не тех.

Какие же это «другие» борцы? А такие, как Иаков, боровшийся с Богом:

Кого тот Ангел победил,

Тот правым, не гордясь собою,

Выходит из такого боя

В сознаньи и расцвете сил.

Можно ли победить Бога? А Бога победить нельзя. Но разве сопоставимо в своем величии поражение от Бога с победой над человеком? Найдя в себе смелость столкнуться с Ним, человек возвышается через поражение:

Не станет он искать побед.

Он ждет, чтоб высшее начало

Его все чаще побеждало,

Чтобы расти ему в ответ.

Проиграть Богу, «чтобы расти ему в ответ»: трагический конфликт, вывернутый наизнанку, потому что поражение не только неминуемо, но и становится условием подлинной жизни. Пример такого возвышающего поражения — ​эпизод про небо Аустерлица князя Андрея в «Войне и мире». До этого эпизода Наполеон был кумиром Андрея, и кумир одержал победу в дележе мира. А распростертый на земле Андрей, офицер проигравшей армии, глядя на стоящего над ним победителя, вдруг понял, как его кумир ничтожен по сравнению с небом. Наполеон — ​торжествующий победитель, Андрей — ​проигравший, но нравственная победа за ним, потому что в эти мгновения ему открылось нечто великое, нечто, чему можно «расти в ответ». Кстати, мое обращение к Толстому совершенно не случайно: три поколения Пастернаков были под огромным влиянием и личности, и творчества Льва Николаевича[105].

Мысль о поражении высшему как условии духовного роста становится значимой в творчестве Пастернака[106]. Мы узнаем ее в хрестоматийном «Быть знаменитым некрасиво…»:

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

Или же в стихотворении «Рассвет» Юрия Живаго (1947):

Со мною люди без имен,

Деревья, дети, домоседы.

Я ими всеми побежден,

И только в том моя победа. 

«Доктор Живаго»: замысел, форма, идея

Творческая история романа «Доктор Живаго» долгая. Отдаленным его началом можно считать повесть «Детство Люверс», а работать над романом Пастернак начал в 1945 году и закончил через десять лет, 10 октября 1955‑го. Названия менялись, и заложенная в названии мысль заострялась: «Мальчики и девочки», «Когда мальчики выросли», «Записки Живульта», «Иннокентий Дудоров», «Свеча горела», «Три имени», «Опыт русского Фауста». Весной 1948 года было найдено окончательное название: «Доктор Живаго», отражающее мысль о преодолении смерти.

Язык романа притворяется прозой, но на самом деле это поэзия. Об этом свидетельствовал сам Пастернак в переписке, известной как «Шесть писем Джону Харрису»[107]. В них — ​один из ключей, важный, на мой взгляд, для понимания особенностей романа: «…я всегда стремился от поэзии к прозе, к повествованию и описанию взаимоотношений с окружающей действительностью, потому что такая проза мне представляется следствием и осуществлением того, что значит для меня поэзия. В соответствии с этим я могу сказать: стихи — ​это необработанная, неосуществленная проза…» Вот примеры прозы, родившейся из поэзии: «Вечер был сух, как рисунок углем»[108] (с. 48). Или: «За вороньими гнездами графининого сада показалась чудовищных размеров исчерна-багровая луна. Сначала она была похожа на кирпичную паровую мельницу в Зыбушине, а потом пожелтела, как бирючевская железнодорожная водокачка» (с. 178).

Замысел романа Пастернак определял как смысл личности. Не вокруг личности, а вокруг смысла личности. И смысл личности, по «Доктору Живаго», явлен через Новый Завет и через фигуру Христа. Например, в устах философа Николая Веденяпина так говорится про Христа в сравнении с Ветхим Заветом, в котором действовали пророки, вожди и народы, а не частные личности: «И вот пришел легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучавший гордо» (с. 56). Мысль о том, что не для народов, а для личностей Царство Божие, высказывает и Гордон: «Когда оно говорило: в царстве Божием нет эллина и иудея, — ​только ли оно хотело сказать, что перед Богом все равны? Нет, для этого оно не требовалось, это знали до него философы Греции, римские моралисты, пророки Ветхого завета. Но оно говорило: в том сердцем задуманном новом способе существования и новом виде общения, которое называется Царством Божиим, нет народов, есть личности» (с. 137). Трудно представить утверждение, в большей мере противоречащее идеологии коллективизма, чем это.

Сима Тунцева, размышляя о различиях Ветхого и Нового Заветов, также останавливается на том, что в них различная природа чуда. В Ветхом Завете чудо имеет божественную природу, например обмеление моря, когда иудейский народ, ведомый Моисеем, спасался от фараонова войска. А в Новом Завете, в рассказе о жизни обыкновенного человека, чудом становится сама его жизнь, потому что в нем вочеловечился Бог, обожествив тем самым самого человека. Эта мысль о значении частного человека в развертывании истории, которую мыслили масштабами народов и великих вождей, началась в нашей литературе с Пушкина и развилась в эпопее Толстого «Война и мир».

Роман описывает исторические события жизни России начала ХХ века, но их изображение не делает роман историческим: объективная история в нем, как и все прочие события, становится лишь толчком для саморефлексии и размышлений. История присутствует для того, чтобы выяснить, способствует она развитию личности или нет.

В центре романа — ​мысль, выраженная в монологах, стихах, письмах. И любое событие — ​встреча, историческое свершение, природное явление — ​становится толчком для развития мысли.

Одна из тем размышления героев — ​революция. Она поначалу вызывает восторг у Юрия Живаго: «Можно было бы сказать: с каждым случилось по две революции, одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм — ​это море, в которое должны ручьями влиться все эти свои, отдельные революции, море жизни, море самобытности. <…> Сдвинулась Русь-матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. <…> Как во времена апостолов» (с. 185).

Апостольское время — ​это начало новой истории, исцеление от отгнившего и отжившего. Революция в глазах героя на этом этапе его размышлений порождена самой жизнью: «Это откровение ахнуто... Оно начато не с начала, а с середины, без