Я прислонил «канадку» к стене дома, в том самом месте, где ипрошлым вечером, и вновь спустился к кротким волнам. Справа от меня мойнынешний дом не позволял увидеть ни мост, ни Кейси-Ки. Зато слева…

В этом направлении берег уходил далеко-далеко — слепяшебелая лента между сине-серым Заливом и униолой. Где-то вдалеке я разгляделтёмную точку, может, и две. В остальном этот сказочный, словно с открытки, пляжпустовал. Другие дома находились дальше от берега, а когда я посмотрел на юг,то увидел над пальмами только одну крышу (чуть ли не акр оранжевой черепицы)той самой гасиенды, которую заметил днём раньше. Я мог закрыть её ладонью ипочувствовать себя Робинзоном Крузо.

Я двинулся в ту сторону, отчасти потому, что для меня, каклевши, это естественно — поворачивать налево. А главным образом — потому чтомог видеть, куда иду. Далеко я не ушёл, в тот день у меня и мысли не было оВеликой береговой прогулке, я хотел точно знать, что сумею вернуться к моемукостылю, и, как бы там ни было, эта прогулка стала первой. Я помню, как оглядывалсяи восхищённо смотрел на свои следы на песке. В утреннем свете каждый левыйотпечаток выглядел чётким и крепким, словно оставленный штамповочным прессом.Большинство правых такой чёткостью не отличались, всё-таки ногу я немногоподволакивал, но поначалу даже они смотрелись не хуже левых. Я сосчитал шаги,когда двинулся в обратном направлении. Всего получилось тридцать восемьотпечатков. К тому времени бедро гудело от боли. Мне более чем хотелосьвернуться в дом, достать из холодильника стаканчик йогурта и посмотреть,соответствует ли работа кабельного телевидения обещаниям Джека Кантори.

Как выяснилось, соответствовала.

Таким и установился для меня распорядок на утро:апельсиновый сок, прогулка, йогурт, текущие события. Я подружился с Робин Мид,молодой женщиной, ведущей «Хедлайн-ньюс» с шести до десяти утра. Скучныйраспорядок, не так ли? Но со стороны жизнь в государстве, где правит диктатор,тоже может показаться скучной (диктаторам нравится скука, диктаторы обожаютскуку), даже если грядут великие события.

Травмированные тело и мозг не просто похожи на диктатуру;они и есть диктатура. Нет более безжалостного тирана, чем боль, нет болеежестокого деспота, чем спутанность сознания. Понимать, что мой мозг повреждённе меньше тела, я начал, как только окончательно выяснилось, что я один, адругие голоса в голове затихают. Моя попытка задушить жену, с которой прожилдвадцать пять лет, лишь за то, что она хотела стереть с моего лба пот, имела кэтому минимальное отношение. Тот факт, что мы не занимались любовью в темесяцы, что прошли между несчастным случаем и расставанием, даже не пытались,также не был главным, хотя я полагал, что это проявление более серьёзнойпроблемы. И даже неожиданные и подрывающие силы вспышки ярости не тянули наглавное.

Потому что главным стало отторжение. Не знаю, как ещё можноописать происходившее тогда со мной. Моя жена вроде бы изменилась… превратиласьв кого-то ещё. Большинство людей в моей жизни тоже стали какими-то другими, иболее всего ужасало, что я плевать на это хотел. Поначалу говорил себе, чтоизменения, которые я ощущал и в моей жене, и в моей жизни, естественны длячеловека, иногда неспособного даже вспомнить, как называется та штуковина, чтозастёгивает брюки: волния, колния, долболния? Я говорил себе, что это пройдёт,но оно не проходило, и когда Пэм сказала, что хочет развестись со мной, следомза злостью я почувствовал облегчение: теперь не оставалось сомнений втом, что яимел право испытывать отторжение, по крайней мере по отношению к ней. Потомучто теперь она действительно изменилась. Сняла форму «Фримантла» и ушла изкоманды.

В первые недели на Дьюма-Ки это самое отторжение позволяломне легко и непринуждённо увиливать от прямых ответов. Я отвечал на письма,обычные и электронные, которые получал от Тома Райли, Кэти Грин, УильямаБоузмана-третьего (неувядаемого Боузи), короткими репликами: «У меня всёхорошо», «Погода хорошая», «Кости срастаются», — которые имели мало общего смоей реальной жизнью. И когда поток их писем сначала обмелел, а потом иссяк, яоб этом нисколько не сожалел.

Только Илзе по-прежнему оставалась в моей команде. ТолькоИлзе отказывалась снять форму. Вот она никакого чувства отторжения у меня невызывала. Илзе оставалась на моей стороне стеклянной стены, всегда готоваяпротянуть мне руку. Если я не присылал ей электронного письма, она звонила.Если я не звонил три дня, звонила она. Ей я не лгал о своих планах порыбачить вЗаливе или обследовать Эверглейдс.[26] Илзе я говорил правду, точнее, ту частьправды, которая не давала ей повода принять меня за безумца.

К примеру, рассказывал ей о моих утренних прогулках поберегу, и о том, что каждый день я ухожу чуть дальше, но не о «числовой игре»…потому что выглядела она так глупо… или, возможно, тянула на навязчивость.

В то первое утро я отошёл от «Розовой громады» на тридцатьвосемь шагов. На следующее утро я выпил ещё один огромный стакан апельсиновогосока и опять вышел на берег. В этот раз отмерил сорок пять шагов, довольно-такидлинную дистанцию для меня, практически не расстававшегося с костылём. Но мнеудалось убедить себя, что на самом деле шагов только девять. Вот этот мысленныйфокус и лёг в основу «числовой игры». Вы делаете шаг, потом два, три, четыре,пять… и всякий раз сбрасываете счётчик в голове на ноль, пока не доберётесь додевяти. Потом складываете все эти цифры, от одного до девяти, и получаете сорокпять. Если вам кажется, что это безумие, не буду спорить. Нет, не буду спорить.

На третье утро я удалился от «Розовой громады» на десятьшагов без костыля (то есть в действительности на пятьдесят пять, или прошёлтуда и обратно примерно девяносто ярдов). Неделей позже я довёл свой рекорд до семнадцати…и если вы сложите все эти числа, то получите сто пятьдесят три. Я отшагал их,повернулся к своему дому и поразился, как же он далеко. Даже стало как-то не посебе от мысли, что предстоит преодолеть такое расстояние.

«Ты можешь это сделать, — говорил я себе. — Это легко.Каких-то семнадцать шагов, и всё». Я говорил это себе, но не Илзе.

Чуть дальше каждый день, оставляя позади следы. К томувремени, когда Санта-Клаус появился в торговом центре «Би-нева-роуд», куда ДжекКантори иногда привозил меня за покупками, я сделал удивительное открытие: всемои следы, когда я шёл на юг, были чёткими. Правую ногу я начинал подволакивать(что тут же сказывалось на отпечатке правой кроссовки) только на обратном пути.

Ходьба вошла в привычку, меня не останавливали дажедождливые дни. Второй этаж виллы представлял собой один большой зал. Ползастилал розовый ковёр, огромное окно выходило на Мексиканский залив. И большев зале ничего не было. Джек предложил мне составить список мебели, сказал, чтоможет заказать всё в той самой компании, сдающей мебель в аренду, услугамикоторой воспользовался, обставляя первый этаж… при условии, что на первом этажеменя всё устраивало. Я заверил его, что меня всё устраивает, но желаниязахламлять второй этаж не выразил. Мне нравилась пустота этого зала. Онастимулировала моё воображение. Так что я попросил приобрести для второго этажатри вещи: простой стул с прямой спинкой, мольберт и тренажёр «беговая дорожка»производства корпорации «Сай-бекс». Такое возможно? Джек ответил утвердительно,и слова у него не разошлись с делом. Три дня, и всё необходимое уже стояло навтором этаже. С того самого момента и до конца моего пребывания на Дьюма-Ки яподнимался на второй этаж, если хотел рисовать карандашом или красками, иливоспользоваться тренажёром, когда погода не позволяла выйти из дома. И пока яжил на вилле «Розовая громада», на втором этаже из мебели был только стул спрямой спинкой.