Последовав за ним, мы очутились в дымке, дожде и тумане, тобишь в Венеции, на юге Калифорнии, где Бог только что выключил свет.

Старику, когда мы входили в морг, было восемьдесят два года,когда выходили — не меньше ста десяти, он даже не мог больше опираться натрость. Глаза погасли, и он не стал отбиваться, когда мы помогали ему добратьсядо машины. Не умолкая, он причитал:

— Боже мой, Боже мой, кто же это его так безобразнообстриг? И когда? — Он нес чепуху, чтобы хоть как-то отвлечься. — Этовы умудрились? — восклицал он, ни к кому не обращаясь. — Кто этосделал? Кто?

Я знал, но ничего не сказал. Мы вытащили старика из машины иподвели к тому месту на холодной скамье, где он сидел всегда и где его ждалидругие старики, делая вид, будто не заметили нашего возвращения. Они сидели,устремив глаза кто в потолок, кто в пол, им не терпелось, чтобы мы ушли, а онисмогли бы решить, как поступить — отвернуться от изменника, каким стал для нихих старый друг, или придвинуться к нему поближе и согреть своим теплом.

Мы с Крамли пребывали в глубоком молчании, пока ехали кдому, где продавались канарейки. К дому все равно что пустому.

Я остался за дверью, а Крамли зашел в комнату старикавзглянуть на голые стены и прочесть бесконечно повторявшееся имя «Уильям,Уилли, Уилл, Билл, Смит, Смит, Смит», нацарапанное стариком в надежде обрестибессмертие.

Выйдя, Крамли оглянулся на удручающе пустую комнату.

— Господи Боже, — пробормотал он.

— Вы прочли, что написано на стене?

— Прочел все. — Крамли огляделся и снеудовольствием осознал, что так и не отошел от двери и смотрит вкомнату. — «Он стоит в холле». Кто там стоял? — Крамли обернулся исмерил меня взглядом. — Вы?

— Вы же знаете, что не я, — сказал я, попятившись.

— Полагаю, я мог бы арестовать вас за взлом ипроникновение.

— Но вы этого не сделаете, — нервно ответиля. — Эта дверь и все двери в доме не запираются годами. Любой может войти.Кто-то и вошел.

— Откуда я знаю, что это не вы нацарапали своимсобственным ногтем эти чертовы слова на стене для того только, чтобы у меняволосы встали дыбом и чтобы я поверил в вашу абракадабру?

— Почерк на стене дрожащий — ясно, что царапал старик.

— Вы могли подумать об этом заранее и подделатькаракули.

— Мог, но не подделал. Боже мой, что нужно, чтобыубедить вас?

— Больше, чем мурашки у меня на коже, вот что я вамскажу.

— Тогда, — я снова засунул руки в карманы и сжалкулаки, водоросли все еще были спрятаны и ждали своего часа, -тогдаостальное наверху. Поднимитесь. Посмотрите сами. А когда спуститесь,расскажете, что увидели.

Крамли склонил голову набок, снова по-обезьяньи посмотрел наменя, вздохнул и стал медленно подниматься по лестнице, словно старый продавецобуви, несущий по сапожной лапе в каждой руке.

На площадке он долго стоял, как лорд Карнарвон[31]перед гробницей Тутанхамона. Потом вошел. Мне казалось, я слышу, как призракистарых птиц шелестят крыльями, рассматривая его. Слышу шепот мумии, встающей изречного песка. Но это встрепенулась у меня в душе старая подружка — муза,жаждущая сенсаций.

На самом же деле я слышал, как Крамли ступает по песку,покрывавшему пол в комнате старухи и заглушавшему его шаги. Вот он дотронулсядо клетки — раздался металлический звон. Потом я услышал, как он наклоняется,чтобы ухом уловить ветер времени, доносящийся из пересохшего изболевшегося рта.

И под конец я услышал произнесенное шепотом имя,нацарапанное на стене, произнесенное дважды, трижды, как будто старушка сканарейками иероглиф за иероглифом разбирала египетские письмена.

Когда Крамли с усталым лицом спустился, он выглядел так,будто сапожные лапы переместились ему в желудок.

— Бросаю это дело! — заявил он. Я ждал.

— «Восшествие Хирохито на престол», — процитировалКрамли старую газету, которую только что увидел на дне клетки.

— Аддис-Абеба? — добавил я.

— Неужели это и впрямь было так давно?

— Теперь вы все видели своими глазами, — сказаля. — Что же вы думаете?

— Что я могу думать?

— А вы не прочитали по ее лицу? Не заметили?

— Чего?

— Она следующая.

— Что?

— Да это же ясно по ее глазам. Она знает, что кто-тостоит в холле. Он поднимается к ее комнате, но не входит, а она просто ждет имолит, чтобы вошел. Меня холод пробирает, не могу согреться.

— То, что вы оказались правы насчет бумажного мусора итрамвайных билетов, то, что нашли, где жил старик, и установили, кто он, еще неделает вас чемпионом по гаданию на картах таро. Вас, значит, холод пробирает?Меня тоже. Только из ваших подозрений и моего озноба каши не сваришь, особенноесли крупа отсутствует!

— Вы не пришлете сюда полицейского? Ведь через два дняее не станет.

— Если мы начнем приставлять полицейского к каждому,кому суждено умереть через два дня, у нас больше не будет полиции. Вы хотите,чтобы я учил моего шефа, как ему распоряжаться своими людьми? Да он спуститменя с лестницы и мой жетон отправит следом. Поймите же — она никто, мнепротивно это говорить, но так считает закон. Будь она хоть кем-то, может, мы ипоставили бы охрану…

— Тогда я сам.

— Думайте, что говорите. Вам ведь когда-то понадобитсяпоесть или поспать. Вы не сможете торчать здесь неотлучно. В первый же раз,когда вы побежите за сосиской, он, кто бы это ни был, если действительно онсуществует, войдет. Она чихнет, и ей конец. Да не приходит сюда никто! Простоветер по ночам гоняет комки шерсти и волос. Сначала это услышал старик, теперь— миссис Канарейка.

Крамли перевел взгляд на длинную темную лестницу, туда, гдеуже не пели птицы, не было весны в горах, бездарный органист в незапамятном годуне аккомпанировал своим маленьким желтым певцам.

— Дайте мне время подумать, малыш, — сказалКрамли.

— И дать вам время стать соучастником убийства.

— Опять вы за свое. — Крамли с такой силойраспахнул дверь, что петли взвыли. — И как это получается, что вы мнепочти что нравитесь и тут же я злюсь на вас, как черт?

— Кто же в этом виноват?