успокоить, чтобы мы размякли и сами их к нам пустили, чтобы они самолеты свои у нас разместили и танки понаставили. Вы такой наивный, что этого не понимаете? Носите еще мундир!

— Вы… это вы мне? — в недоумении уточнил Дитер.

— Да, да! Демократическая армия — худшее, что могли изобрести! Видите, до чего нас довела демократия? Мы вырастили поколение офицеров, которые не желают воевать за страну!

— Я… не понимаю, чего вы от меня хотите!

— Армейские боятся войны, — сказал кто-то слева, моложе первого и менее энергичный. — Их напугали страшными машинами, которые умело перемалывают человеческие конечности. Раньше, я слышал, армейских мотивировали, рассказывая о достоинстве службы и чести умереть за родину. С. убил старый дух. Нынче армейским показывают танки и пушки и говорят: «Посмотри, это эффективно убьет тебя на войне, поэтому мы не воюем и тебе не советуем!».

— Ничего не понимаю! Слушайте… причем тут война? Какие танки и пушки?

— Кто вас поймет, новую эту армию… демократическую… Старые военные, к счастью, в армии остались, а вас разве можно объяснить, воспитанников С.? Наша прежняя армия — вот то была армия, смелая, готовая к бою…

— Наплевать, — возразил Альберт, — пошли курить, пусть сами с собой спорят. Я ничего не понимаю!

С Альбертом он взял пальто и вышел на балкон. Выражение у Альберта было мрачное, кутался он недовольно, но в глубине очень темных глазах осталось что-то по-человечески приятное, живое и теплое.

— Что? — тихо спросил он, заметив, как на него смотрят.

— Альберт, давайте… закроем конфликт. Мне ужасно неловко. Я… — Он собрался с мыслями. — Я знаю, вы воспринимаете девочек почти… как членов своей семьи. И все же я отказываюсь понимать, почему мои отношения с Марией разрушают абсолютно все.

— Все не из-за Марии, — тихо и мягко возразил Альберт.

— Разве? А я не заметил, как на меня смотрят? Как вы со мной разговариваете? Это из-за Жаннетт? Из-за чего?

— Вы не понимаете, к кому вы пришли. Вы пришли к партийным и… к южанам. Знаю, вы нас не любите… партийных и южан. Мы тоже не любим северян и ничего не можем с этим поделать.

— А, так все потому, что вы — приезжие, а я, значит, местный?

— Нет. У нас, южан, очень… ценят верность. Нас оскорбляет, если она не соблюдается. Партийные тем более ценят верность, в самых разных ее проявлениях.

— Впервые о таком слышу. Кажется преувеличением.

— Впрочем, — с ироничной улыбкой добавил Альберт, — вы женитесь на богатой женщине, которая старше вас. Я знаю, это Альма, дочь генерала. В нашем обществе, простите, не уважают мужчин, которые женятся на деньгах.

— Вы поразительно бескорыстны. Хотя нет, вам, партийным, приятнее ограбить, чем жениться на деньгах.

Альберт не стал возражать. Вместо этого он спросил:

— Вы уезжаете с Альмой? И больше не вернетесь?

— Кто это сказал? Мы уезжаем кататься на лыжах, у меня отпуск… А что?

— Мне нужно сказать: скоро главой правительства назначат «Трибуна». «Единая Империя» станет главной партией в стране.

— Вы… уверены? Отчего?

— У нас свои источники. Жаннетт тоже знает.

Как непривычно было смотреть Альберту в глаза — и сколько смятения, неуверенности и страха было в их глубине… Альберт запахнул воротник пальто и уставился на фонарь внизу. Нетронутая сигарета его слабо дымилась.

— Знаете, я не против партии, но… вернее, я не столь категоричен… но есть противоречия, которые меня беспокоят.

Дитер терпеливо слушал.

— Это глупые фантазии, — с неестественным смешком сказал Альберт. — Я не верю… разбитые витрины — неприятно, но не смертельно. А фантазии… я не могу вообразить себе глобальную войну. Не могу поверить, что кто-то на нее согласится, начнет ее. Понимаете?

— Отчасти, — ответил Дитер. — Я понимаю, о чем речь. Почему вы верите в начало войны?

— Но… все говорят о нашем… о современном оружии. Оно пришло к такому прогрессу, оно ужасно. С ним новая война, если она начнется, примет такую бесчеловечность, быстроту… Как можно воевать, зная, что это уже не то, что раньше?

— Вы заставили меня вспомнить стихи Петера Кроля — за что, Альберт?!

— Я хочу сказать, — поспешно, захлебываясь словами, говорил Альберт, — может ли эта сила, этого оружия, массового, чтобы убивать огромными массами… Может ли страх перед этой силой, перед ее последствиями, предотвратить… то, о чем мы говорим? Нужно быть сумасшедшим, чтобы воевать, зная…

— Ну, таких хватает в любое время.

— Но если объяснить правильно, что это и какие у этого будут последствия, могут же они успокоиться?

— Как можно объяснять, по-вашему? — возразил Дитер. — Картинками, словами, фильмами? Не сказал бы, что они действуют. Если люди хотят убивать других людей, их ничто не переубедит.

— Но… все же… может ли наше оружие, рассчитанное на массовое уничтожение, предотвратить войну и…

— Его использование? Интересно… Моя покойная мама верила: наступит время, в котором homo sapiens заживет в осознанном желании добра. Смешно? А сейчас верят только в страх: если все будут запуганы возможностью войны, то война, естественно, не случится.

— Мы стали реалистами, — ответил Альберт. — Вам нравится оружие?

— Я умею с ним обращаться. Меня профессионально обучили. Но нравиться… зачем оно должно нравиться? Я думаю, пацифисты больше любят оружие, чем я. Пацифисты верят, что оружие нас всех спасет. Если мы все испугаемся этого оружия, то не станем его применять, а значит, война будет уже невозможна, и поэтому нужно молиться на это оружие и создавать его больше и больше, каждый метр земли не забыть. Не отставать от остальных стран, воспевать его именно за то, что оно такое смертоносное и его так много, что оно наконец-то принесло нам пожизненный мир. Возможно, настоящие борцы за мир — не болтуны, как мы, а изобретатели новых видов вооружения: они не болтают по пустякам, а работают на благо человечества. Нет, я не буду спорить… может быть, страх — единственное, что способно остановить человека. Не абстрактное понимание добра, а страх — перед наказанием, если мы о преступнике, перед чужим мнением, перед Богом и Его судом. Возможно, лишь боящийся человек может быть добродетелен с точки зрения обычной морали; может, и хорошо, если страх по-всякому нагнетается. Даже Бог, хоть и милосерден, пугает адом. Вы не религиозны?

— Я католик, — ответил Альберт.

— А, а я нет. Извините.

Альберт был печален.

— Страх — плохое чувство, — после паузы сказал он. — Через него хочется переступить, об этом в криминальной психологии написано.

— Ну, значит, мы с вами убьемся на новой войне.

От темы хотелось насмехаться, но то, он отчетливо различал, был защитный механизм. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от мимолетного воспоминания: