измученная мать у его больной постели, мертвая сестра, исчезнувший отец, что мечтал о достойном сыне, но, он верил, не отправил бы его воевать…

— Война — это страшно, — сказал он еле слышно.

— Я знаю, — так же ответил Альберт.

Они помолчали. Говорить было неуместно.

— Вы — хороший прокурор? — после паузы спросил Дитер.

Понимая, о чем он, Альберт ответил:

— Я следую интересам закона, а не отдельной группы. Я не сделал ничего, за что мне было бы совестно.

— Оставайтесь таким же. Хорошо?

— Я… вы меня извините, если что.

— Отчасти я это заслужил. Так?

— Куда вы? — спросил Альберт.

— Не хочу, чтобы меня выставила Жаннетт, мне стоит уйти пораньше. Да, вот… — Из кармана он достал галстук. — Отдайте его Кате. Она мечтала о нем.

Потом он спустился, вскинул голову — и заметил, что Альберт по-прежнему стоит на балконе, кутаясь в черное пальто. Смотреть на него было приятно. Впервые он испытал к этому человеку сильное теплое чувство, смесь сочувствия и тонкого понимания. Он шел по набережной и убаюкивал это новое чувство. Все же мило, что Альберт временами путается в дифтонгах. Тяжело жить с чужим языком, в чужом климате, учиться, мириться с этим, и есть в нем растерянность, которая… А каково было Марии? Как она училась жить в его стране? Как нежно она забрасывала руку на его шею и тихо-тихо что-то шептала.

За завтраком Альма бросила ему письмо и прошипела со злостью, свойственной ей в минуты политического разочарования:

— Ты посмотри, какая наглая шельма! Считает, что понимает все в этой стране лучше меня!

С удивлением он взглянул на открытый конверт и обнаружил фамилию человека из партии, хуже того — человека из семьи Альберта. Как его жена вступила в переписку аж с популярным идеологом отвратительной ей партии, он не стал спрашивать. Альма хотела, чтобы он прочитал. Письмо изобиловало типичными выражениями писателя, который не отрекся насовсем от изящества во имя признания малообразованных масс.

«Уважаемая моя соотечественница!

Раз Вы соизволили заинтересоваться человеческой психологией, отвлекшись от любовных интриг и либеральных заблуждений — или что Вас более всего занимало ранее и занимает сейчас? — так вот, поскольку Вы у меня спросили, какие мысли у меня есть на этот счет, я с Вами охотно поделюсь своими — не очень оригинальными, впрочем — размышлениями.

Ранний P.S.

Как Вы думаете, есть ли что-то страшнее безальтернативности? Это чувство именуется беспомощностью. Так чувствовали ли Вы свое бессилие перед безумством внешним? Чувствовали ли, что не можете ничего ему противопоставить? Что вы пусты и что вы — песчинка и вольны лишь выражать мнение эпохи, что вы — не личность с собственным мнением, а голос великого исторического процесса? А ваш выбор — стать голосом страны и ее воли или оказаться на обочине истории, изгнанником, не сумевшим принять путь своей нации. Вы вправе осуждать меня за то, что я рано понял и принял выбор нашего народа. Вы вправе осуждать меня за то, что я нашел слова для нашего народа, те слова, которые народ сам произнести не может, но чувствует и хочет их, и приближает их мыслями и действиями».

— Кристиан Мюнце, оказывается, мистик, — произнесла сквозь зубы Альма, — из тех мистиков, которые верят, что ничего не изменить. Мне, ты знаешь, претит эта покорность.

— Безусловно, ты же не веришь в судьбу, — не отрываясь от письма, сказал Дитер.

— Судьба — это вздор. Судьба человека или судьба народа — это чушь, глупость, это… Что удивляться, что сбылось худшее, если ты заранее поверил, что оно обязательно сбудется.

— Говорила ли Софи что-то о нашей политической ситуации?

— Мне все равно, что сказала Софи, если сказала. Не знаю никого, кому она бы напророчила счастливую жизнь. Зачем ей верить?

«Задумывались ли Вы, уважаемая г-жа Гарденберг, в чем состоит наивность человека? Это никак не связано с его умом, интеллектом, это вне разумных человеческих оценок, могу Вас заверить. Сам по себе "объективизм" — это что-то в теории замечательное, но он невозможен вовсе, ибо не может человек быть абсолютно объективным, как бы ни хотел, его нутро сопротивляется этому, так подчас деликатно, что человек и не замечает этого давления и мнит себя по-прежнему объективным. Наши с Вами знакомые искренне считают себя правыми в своей объективности: так, в рамках нее они уверены, уверены подсознательно, что большинство устроено схожим с ними образом, ибо это разумно. Они не могут допустить, что, мысля и чувствуя схожим образом, можно поступать неразумно. Наделяя этим качеством определенную категорию людей — было бы лучше, если бы это была большая категория, сами понимаете, — они всем остальным категориям отказывают в "самостоятельном мышлении" — либо эти остальные необразованны или больны, либо одурманены пропагандой, либо куплены врагами, т. е. априори сволочи и предатели. Это какая-то автоматическая защита — если, с твоей позиции, человек мыслит "неразумно", то он, в той или иной степени, плохой. Это чувство агрессивное, но не потому, что человек этот агрессивен, а от того, что подсознательно включается защита. То же самое в древности испытывали наши предки, встречая человека из другого племени, т. е. это своеобразный инстинкт выживания. Полагаю, Вы это знаете и без меня. Мне же, как Вы можете понять, любопытно наблюдать, как представители разных "разумных" мышлений обвиняют друг друга в упрощении понятий, в схематизации. По сути, стремление к упрощению присуще всем, но проявляется по-разному, это такой же механизм защиты: мозгу легче управляться с упорядоченным материалом, длительный хаос в мыслях может привести к сбоям, в т. ч. и к психологическим. Человек пытается уберечь себя от возможных потрясений, кои обязательно принесет разбор всего со всех позиций сразу, и как итог — повышенный стресс, затяжная депрессия. Как Вы знаете, я полагаю, самые оптимистичные люди — это те, что в свою картину мира добавляют уже готовые, кем-то ранее обработанные схемы, вне зависимости от того, какого они оттенка. С чего я это начал? Я, собственно, сначала хотел написать о самооправдании, но оно крепко связано с подсознательным стремлением упростить и с потребностью избежать лишнего стресса. Сам по себе механизм самооправдания присущ всем. Его не может не быть, Вам нужно это понять и принять. Человеку важно чувствовать себя положительным, хорошим. Если нет ощущения правильности своих действий, человек — если он не психически болен, конечно, — может впасть в апатию, и чувство вины, своей неправильности, может довести его до депрессии и впоследствии — до самоубийства. Механизм самооправдания работает на стремлении человека к жизни, спасая его тем самым. Нам