новым витком болезненно жесткой экономии. Папандреу ходил по краю пропасти и не удержался на этом крае. В октябре, когда партнеры представили ему последний набор условий, он заявил, что единственный выход, который он видит, – это проведение референдума. Он хотел разделить с народом ответственность за внедрение мер, еще более болезненных для страны. Это чрезвычайно сильно встревожило западных лидеров, не в последнюю очередь потому, что в их отношениях друг с другом тоже царил кризис. Барак Обама и президент Франции Николя Саркози хотели создать огромный целевой фонд для отражения атак всех тех, кто мог спекулировать на надежности международной валютной системы в целом и еврозоны в частности. Канцлер Ангела Меркель возражала, что ее участие в таком предприятии ограничивается юридическими положениями конституции, которую навязали Германии в 1945 г. победившие в войне союзники. В то время, когда политические и экономические титаны планеты спорили о том, как предотвратить всеобщий крах, им совершенно не хотелось слышать голос упорного несогласия беспокойной Греции. Но людям на афинских улицах казалось, что хозяева мира наконец продемонстрировали свою истинную позицию – полное безразличие к мнению греческих избирателей и избранных ими руководителей.

Папандреу вызвали в Канны на встречу глав двадцати ведущих экономических держав мира, где он получил выволочку от европейских партнеров – особенно от Саркози. Премьер-министру сказали, что Греции не следует рассчитывать на дальнейшую помощь, если она не ратифицирует последние предложения по спасению ее экономики. Положение Папандреу стало еще хуже, когда против него обратился его собственный министр финансов (и соперник) Эвангелос Венизелос. Они провели весь этот изматывающий день в Каннах вместе. На обратном пути изможденный Папандреу заснул в самолете, а Венизелос, действуя в буквальном смысле слова за его спиной, подготовил заявление, которое и обнародовал из зала для почетных гостей афинского аэропорта сразу по прибытии. В заявлении говорилось, что вступление в еврозону было «достижением греческого народа», и было бы ошибкой отказаться от этого достижения, проголосовав за выход.

С точки зрения холодной логики в этом утверждении была своя правда. Резкий выход из еврозоны был чреват тяжелыми последствиями для всего населения Греции; те, кому предстояло проголосовать на референдуме, вероятно, не вполне осознавали эти последствия: так следовало ли помогать им совершить поступок, который принесет вред им же самим? Но граждане, подобные немолодому господину Христуласу, видели в сложившейся ситуации нечто пугающе знакомое. Их собственное правительство в сговоре с внешними силами собиралось урезать зарплаты и пенсии простых греков. Всем, кто обладал достаточно хорошей памятью, вовсе не казалось преувеличением сравнение с правительством, служившим интересам нацистов (и, по существу, проводившим для них программу изъятия греческих ресурсов). Разумеется, были и важные различия. Руководители стран Северной Европы не планировали военной оккупации Греции; они расплачивались за поспешные, как они теперь считали, проявления политической доброй воли в отношении Афин.

Эти руководители и их избиратели пришли к выводу, что допуск Греции в зону евро был актом опасной щедрости со стороны более богатых членов Евросоюза. Теперь им предлагалось тратить драгоценные капиталы – буквально и метафорически – на удержание греков в еврозоне, хотя по всем экономическим параметрам было видно, что те не выполняют условия членства, и по логике вещей следовало бы позволить им выйти. «Условия», которые навязывались Греции, были абсолютным минимумом, необходимым для обеспечения стабилизации ее экономики, грозившей превратиться в бездонную яму. В Афинах же создавалось впечатление, что северных соседей абсолютно не беспокоит почти полное разорение многих еще недавно платежеспособных и уважаемых греческих граждан.

Большинство участников дебатов хорошо понимали одно. Выход Греции из зоны евро был бы процессом чрезвычайно мучительным, по меньшей мере в ближайшем будущем, как для Греции, так и для еврозоны. Однако можно было утверждать, что в среднесрочной перспективе эта мера пошла бы Греции на пользу. Страна вернулась бы к использованию драхмы, стоимость которой падала бы все ниже и ниже, что сделало бы неплатежеспособными все греческие банки и большинство греческих компаний и лишило бы страну возможности платить за продовольствие, топливо и другие остро необходимые ей импортные товары. Но после стабилизации драхмы туристическая отрасль и другая продукция Греции быстро стали бы привлекательными и конкурентоспособными – такими же, как в Турции. Проблема заключалась в том, что греческая демократия вполне могла не пережить этого процесса; потрясения и человеческие страдания были бы настолько сильными, что могли привести к возвращению к диктатуре.

Более того, казалось, что греческая демократия может пошатнуться, что бы ни делало руководство Греции. Если бы оно согласилось на требования Европы о введении мер жесткой экономии на, как казалось, бесконечный срок, многие греческие избиратели могли бы прийти к выводу, что голосование – пустая трата времени. С другой стороны, если бы греческие власти решили дать отпор лидерам Европы, стране предстоял бы период хаоса и потрясений, которые, возможно, не смогло бы взять под контроль ни одно демократически выбранное правительство. По-видимому, сходное отчаяние охватывало и древнеафинскую демократию в те моменты – например, после поражения от Спарты в 401 г. до н. э. или от Македонии в 322 г. до н. э., – когда город оказывался в безвыходном положении. Однако чаще всего демократический дух возрождался.

В конце 2011 г. Папандреу понимал, что, даже если Греция и ее европейские партнеры сочинят какую-нибудь другую сделку – может быть, с парой-тройкой уступок Афинам, – справиться с политической ситуацией все равно будет непросто. Он не мог взять такой политический вес в одиночку или даже с помощью других политиков. 3 ноября Папандреу наконец отказался от идеи референдума и уже через несколько дней пытался собрать правительство национального единства, которое должно будет разобраться с кризисом, причем подразумевалось, что сам он в это правительство не войдет. В итоге правительство переходного периода, состоящее из представителей всех партий, сформировал технократ Лукас Пападимос, бывший вице-президент Европейского центрального банка, а Папандреу ушел в отставку. Хотя у него сохранилось достаточно высокое положение на мировой арене – он остался председателем Социалистического интернационала, – казалось, что ни он, ни какой бы то ни было другой член семейства Папандреу больше никогда не будет центральной фигурой греческой политики. В конце концов он убедился, что политика формирования консенсуса – к которой он тяготел по природе – не может сосуществовать с чрезвычайными мерами по борьбе с кризисом. Поэтому к тому моменту, когда Димитрис Христулас обличал возвращение «правительства квислингов», адресатом его отчаянного протеста был тихий банкир. Пападимос, разумеется, не был никаким квислингом: он был скромным и компетентным чиновником, который, вероятно, помог ограничить масштабы краха. Но сама идея, что страной управляют сотрудники Центробанка, тревожила афинян. В конце концов, Центробанк был одним из учреждений, не перестававших работать даже