– Завтра в Рио начинается карнавал, – сказал он ещеболее обольстительным, чем при жизни, голосом. – Я подумал, что мы моглибы поехать.

Я уставился на него с нескрываемым подозрением. Его лицосветилось темным светом. Глаза горели жестким блеском. Но рот был мягким, безнамека на злобу или горечь. От него вообще не веяло угрозой.

Потом Луи очнулся от задумчивости и тихо прошел через холл всвою старую комнату. Какое знакомое сочетание слабо поскрипывающих половиц ишагов! Я совершенно смутился и едва мог дышать. Я сел на диван и подозвал ксебе Моджо, который уселся прямо передо мной, прижимаясь тяжеленным телом кмоим ногам.

– Ты серьезно? – спросил я. – Ты хочешь, чтобы мыпоехали вместе?

– Да, – сказал он. – А потом в тропики. Что, еслинам туда съездить? Углубиться в леса. – Он распрямил руки и, наклонивголову, принялся медленно ходить по комнате взад-вперед. – Ты что-тоговорил, не помню когда… Может быть, еще до того, как все это случилось, я поймалодин твой образ, какой-то храм, неизвестный смертным, затерянный в джунглях.Подумать только, сколько там таится открытий!

Какое искреннее чувство, какой звучный голос.

– Почему ты простил меня? – спросил я.

Он остановился, посмотрел на меня, и я так увлексясозерцанием признаков нашей крови, разительно изменившей его кожу, волосы,глаза, что на секунду потерял ход мысли. Я поднял руку, умоляя его молчать. Нупочему я так и не смог привыкнуть к этому чуду? Я уронил руку, позволяя ему,нет, попросив его продолжать.

– Ты знал, что я тебя прощу, – ответил он прежнимразмеренным, сдержанным тоном. – C самого начала знал, что не перестанутебя любить. Что ты будешь мне нужен. Что я буду искать тебя и останусь именнос тобой, ни с кем другим.

– Ох, нет. Клянусь, я не знал, – прошептал я.

– Я ушел на некоторое время, чтобы наказать тебя. С тобойдействительно никакого терпения не хватит. Ты и впрямь распроклятое создание,как тебя называют те, кто мудрее меня. Но ты знал, что я вернусь. Ты знал, чтоя здесь.

– Нет, я об этом и не мечтал.

– Только не надо опять плакать.

– Мне нравится плакать. Я не могу не плакать. Иначе с чегобы мне плакать так часто?

– Давай, прекращай!

– Ну и весело нам будет! Ты считаешь себя в этом собранииглавным, не так ли? Ты что, собрался учить меня жить?

– Опять все сначала?

– Ты даже внешне теперь не старше меня, и ты в принципеникогда не был старше. Мое прекрасное, неотразимое лицо ввело тебя взаблуждение самым простым и глупым образом. Я здесь главный. Это мой дом. Ябуду решать, едем мы в Рио или нет.

Он засмеялся. Сначала медленно, потом свободнее и искреннее.Единственная угроза, которая от него исходила, крылась в мгновенных резкихпеременах выражения лица, в мрачном блеске глаз. Но я точно не знал, угроза этовообще или нет.

– Ты главный? – презрительно спросил он. С былойвластностью.

– Да, я. Итак, ты сбежал… ты хотел продемонстрировать мне,что можешь прожить и без меня. Ты можешь охотиться самостоятельно, можешь найтиукрытие на день. Я тебе не нужен. Но ты здесь!

– Ты едешь с нами в Рио или нет?

– Еду с вами! Ты сказал «с нами»?

– Именно так.

Он подошел к ближайшему к дивану креслу и сел. До менядошло, что он уже полностью управляет своими новыми силами. А я, конечно, немогу вычислить, насколько он на самом деле силен, если буду просто егоразглядывать. Слишком уж вводит в заблуждение смуглый оттенок его кожи. Онскрестил ноги и принял непринужденную, расслабленную позу, сохранив при этомсвойственное Дэвиду достоинство.

Возможно, дело было в том, что прижатая к спинке кресласпина оставалась прямой, или в элегантном положении руки, лежавшей на лодыжке,и второй руки, слившейся с подлокотником.

Достоинство нарушали только густые волнистые коричневыеволосы, падающие на лоб, так что в результате ему пришлось бессознательно встряхнутьголовой.

Но его сдержанность неожиданно растаяла; на лице внезапнопроявились отметины серьезного замешательства, а затем – откровенногострадания.

Я не мог этого выносить. Но заставил себя молчать.

– Я пытался тебя ненавидеть, – признался он потухшимголосом, широко раскрывая глаза. – Все очень просто: у меня невышло. – На миг в нем мелькнула угроза, знаменитая сверхъестественнаязлость, но потом лицо стало совсем несчастным и, наконец, просто грустным.

– Почему же?

– Не играй со мной.

– Я никогда с тобой не играл! Я говорю то, что думаю. Как тыможешь меня не ненавидеть?

– Если бы я тебя возненавидел, то совершил бы ту же самуюошибку, что и ты, – сказал он, подняв брови. – Разве ты не понимаешь,что ты сделал? Ты дал мне свой дар, но избавил меня от капитуляции. Ты перенесменя через барьер со всем своим мастерством и силой, но не потребовал от менясмертного поражения. Ты вырвал решение из моих рук и дал мне то, чего не хотетья не мог.

У меня не было слов. Все правда, но хуже лжи я в жизни неслышал.

– Значит, насилие и убийство и есть наш путь к славе! Я наэто не куплюсь. Это гнусно. Все мы прокляты, теперь ты тоже проклят. Вот что яс тобой сделал.

Он снес это, как несколько легких пощечин, немноговздрогнув, а затем опять обратив на меня глаза.

– Тебе понадобилось двести лет, чтобы узнать, что тебенужно, – сказал он. – Я понял это в тот момент, когда вышел изступора и увидел, что ты лежишь на полу. Ты был похож на пустую скорлупу. Язнал, что ты зашел слишком далеко. Я пришел из-за тебя в ужас. Ведь я виделтебя новыми глазами.

– Да.

– Знаешь, что пришло мне в голову? Я решил, что ты нашелспособ умереть. Ты отдал мне всю свою кровь, до капли. А теперь погибал на моихглазах. Я понял, что люблю тебя. Я понял, что прощаю тебя. И с каждым глоткомвоздуха, с каждым новым открывавшимся передо мной оттенком или формой я вселучше понимал, что хотел этого – нового восприятия, новой жизни, которую никомуиз нас не описать! Да, я не мог в этом признаться. Не мог не проклинать тебя, немог с тобой ненадолго не поссориться. Но в конечном счете важно то, что этобыло ненадолго.

– Ты намного умнее меня, – тихо сказал я.

– Ну конечно, а чего ты ожидал?

Я улыбнулся и развалился на диване.