– Конечно-конечно! – вскричал я. – Многиедумают, что Фима из еды и не вылезает, а ведь это и на вас, Софья Степановна,бросает тень как на законную супругу.

Буфетчица от такого неожиданного понимания расстрогалась ипредложила мне провести у них обеденный перерыв.

– Однако, мадам, вы не посягаете на мою личную свободу?

– Ни в коем случае, да вы не нервничайте. Нервныеклетки не восстанавливаются. Фима, дай месье покушать.

Ефим явился, весело, небрежно, любезно – отличныйпарень! – поставил передо мной блюдо нервных клеток.

Я с удовольствием смотрел на бывшего мясника. Время пошлоему на пользу – такой, знаете ли, handsome man чистый, голова промыта, одет встиле «сафари». Кухня для него лишь один из способов существования, а можетбыть, и просто хобби. Главное – отдел драматургии на радиостанции «Свобода»,там он ведет еженедельный обзор советских театров.

– Ешьте клетки, сэр. Они не восстанавливаются, а мы ихготовим в соусе по-барбизонски.

Вековая культура Франции! Жаровня гасконских цыплят подострым галльским смыслом, слева – океан, справа – сумрачный германский гений.Помните Ла-Рошель? Оттуда и пошло: «Бей своих, чтобы чужие боялись!»

Фима и Софья Степановна нырнули за стойку на обеденныйперерыв. Софа там запела, застонала, прямо как девочка, а Фима-молодчик толькопокрякивал, видно, вырезками парными он снабжал себя по старым связям –капитально!

Я доел мозги и вышел на улицу. Любопытно, как изменилсядень, пока я прохлаждался в кафе. Из уютного, чуточку мрачноватого рутинногодня он стал чрезвычайно атлантическим и тревожно-прекрасным. По небу летелитучки, облачка, колечки, шарики, газетки, ленточки, прочая фигня. Казалось, чтотам, за домами, море, написанное Марке.

– Мы будем драться за каждую букву АтлантическойХартии!

Чего только не было здесь, на углу! Старик в кожаном фартукепродавал устриц. Кусочки льда и морская трава в корзинках усиливали и без тогочрезвычайную свежесть. В табачном киоске рядом всеми красками спектра сверкалипризраки юности – графство Мальборо, округ Винстон, городишко Салем, известныйне только ведьмами, но и ментолом. Цветочница, похожая на старую большевичку,предлагала свой товар: пармские фиалки, сенегальские вечные гладиолусы,скоростные бельгийские гвоздики. В витрине мирно висели замшевые штаны, подними пасся целлулоидовый поросенок. Несколько шкафов-автоматов томилисьжеланием выбросить из своих недр что-нибудь полезное для человека – чуингам ли,пепси, хот-дринк…

В тот момент, когда я вышел на перекресток, по немупроходили моряк, две монахини, командировочный Союзмаш-мехимпорта с женой идругом, а также красивый наемный бандит Ян Штрудельмахер. Не успел я иопомниться, как все эти люди прошли, от Штрудельмахера осталась лишь длиннаянога,

по и она в следующий миг исчезла, а перекресток уже заполнилидругие – идущие, бегущие, ковыляющие: студентки, одна с красивым бюстом, другаяс красивым задом, ветеран с бульдогом, философ Сартр задержался на миг понюхатьустрицы, и вот на перекрестке уже появились новые герои моего мгновения: парарокеров в кожаных куртках, нищий испанец, экскурсия японских школьниц, патер,шлюха, высокий костлявый старик с тремя детьми, большая умная собака… но вот иэти скрылись, а следующие… мне стало чуть-чуть невмоготу.

– Мы будем драться за каждую букву Атлантической Хартии!

Это сказал старик-плейбой, сидевший на крепеньком стуле свитыми чугунными ножками. Он сидел в независимой позе и жадно наслаждался своимсидением на бульваре, жадно наслаждался своим дорогим, скроенным по последнеймоде костюмом из шотландской фланели, своим цветным фуляром на шее, густымисвоими моржовыми усами, своей трубкой, кампари со льдом и каждой буквойАтлантической Хартии. Старик сидел прочно, и вокруг него на витых чугунныхстульчиках прочно сидели другие люди. К ним я и двинулся, потому что они непропадали. Кто-то махнул мне из дальнего края Парижа. Это был, должно быть,Хемингуэй.

Не знаю, ценят ли французы Хемингуэя и понимают ли, какоеочарование придал этот иноземец их любимому Парижу. Были времена, когда весьПариж был мне дорог только потому, что там сидел Хемингуэй. Вот и сейчас наэтом бульваре сидели молодые американцы Двадцатых, коны, гордоны ифицджеральды, и придавали Парижу дополнительное, уже совсем сверх всяких сил,внепарижское очарование.

Я подсел к Хемингуэю.

– Хелло!

– Хелло! Многие советские чураются меня. Им кажется,что я не настоящий Хемингуэй, что я секретный советский агент, рядящийся подХемингуэя.

– Я знаю – вы настоящий.

– Что будете пить?

– Все равно. Лишь бы захмелиться, а то временамивозникает чувство нереальности.

Он разлил по стаканам вино, посмотрел на меня и улыбнулся вбороду.

– Как меняются времена! Хорошо, что советские людитеперь стали свободно разъезжать, проводить уик-энд на Гаваях. Третьего дня явстретил в Гонолулу Евтушенко.

– Настоящего?

– Если даже и нет, то удачная имитация.

– Простите, Эрнест, но между писателями в ходукомплименты.

– Да-да, не беспокойтесь, я вам подготовил один.Недавно прочел в «Таймс литерари сапльмент» ваш рассказ «Как я переписывалМуму». Поздравляю!

– Держите ответный, Эрнест! Ваша «Кошка под дождем»перевернула всю мою жизнь. Спасибо вам за тот оверкиль.

В это время на дальнем конце Парижа жадный до жизни старикчто-то проартикулировал ртом. Через минуту до нас долетело:

– Мы готовы сражаться за каждую букву АтлантическойХартии!

Я усмехнулся, стараясь представить себя знатоком западногосвободного духа.

– Смешной старик, не правда ли?

– Ничуть, – отверг насмешку Хемингуэй. – Я кнему присоединяюсь. Готов биться за все буквы всех алфавитов. Кроме «Щ».

– ?Хем?

– Я люблю русскую литературу, но мне кажется, что дажеваши классики чураются этой странной букашки.

– Ой ли, Хем? Ой ли? А щавель, а щастье, а борщ? В«Записках охотника» нередко можно увидеть этого трехголового сучонка схвостиком. Отнеситесь к нему теплее, старина! Быть может, ему первому сужденопрорваться через железный идеологический занавес.

– Будущее покажет. Я не люблю спорить. – Хемингуэйкивком подбородка отвлек меня в другую часть Парижа. – Смотрите, к вамедут!