По зеркальному асфальту обожравшегося Запада, по чужомумиру, не согретому ни Хемингуэем, ни Бальзаком, по миру, сверкающему в разныхплоскостях, завивающемуся в узлы, уходящему под землю и взлетающему в небеса,ко мне неуклонно приближалось какое-то родное красное пятно.

Это ехала Машка Кулаго в открытом «Феррари». Нелегко былоузнать в элегантной даме прежнюю вечно пьяную девчонку, которая начиналаснимать джинсы всегда за минуту до того, как ей делали соответствующеепредложение. Милая строгость, грустноватая улыбка были обрамлены драгоценныммехом диких зверей и марокканской кожей дорогого автомобиля. Раскрутившисьнаконец по всем виткам сверхцивилизации, она въехала в наш старый Париж изатормозила возле нашего чугунного столика.

– Эрнест, я похищаю у вас собеседника.

Просто и сердечно она подставила мне свою щеку. Незаметнодля всех, да и для меня самого, моя рука быстро дотронулась до ее грудей иживота. Она подвела меня к жадному до жизни старику, который смотрел на нас сосвоими раздутыми на ветру усами.

– Знакомьтесь. Это мой муж, адмирал Брудпейстер. Я васпредупреждала, адмирал, что он когда-нибудь приедет, – сказала она мужу.

– Что ж, – сказал адмирал, – приглашайте,мадам, отца своих детей к нам на обед. Посмотрим, какие у него манеры. Умеет липользоваться щипцами для лангуста, как разрезает фрукты, не фокусничает ли ссалфетками. Кстати, сэр, у нас за столом отрицается всяческая пропаганда. Вашидети за годы вашего отсутствия воспитаны в атлантическом духе. Мы не отдадимбез боя ни одного камня! Прошу!

Стол был сервирован под вековым британским дубом на поляне вграфстве Сассекс. Дубовые листья иной раз падали в суп с чисто рязанскойнепринужденностью. Адмирал лукаво поглядывал – как русский будет выкручиваться,сумеет ли сохранить достоинство?

Русский вынимал листья из супа и тщательно их обсасывал,потому что суп из бычьих хвостов был вкусный. Детей приводило в восторгповедение заезжего папы. Щипцами для омара папа дельно выедал внутренностиавокадо, а членистоногого крошил ударами кулака. Кроме того, он поминутно скрывалсяпод столом, после чего мама слегка вздрагивала. Дети поглядывали на любимогодедушку, гвардейца Кулаго.

– Вы, наверное, комиссарских, еврейских кровей,дружище? – спросил дедушка папу, подняв левую бровь. – Не дрался ливаш батюшка с русскими войсками на юго-западном фронте?

Папа тогда всех озадачил, включая маму.

– С одной стороны, я барон фон Штейнбок, с другой –пролетарий, товарищ Боков. Устраивает?

– Это нечто новое.

– Это нечто старое, как вся наша жизнь.

Подали сладкое. Подвезли на колясочке портвейн. Папа привиде колясочки чрезвычайно оживился.

– Красненького подвезли! Красненьким сейчас хорошоотлакировать! – Он принял из рук слуги граненый хрусталь с искрящимсяпортвейном, быстро опрокинул его в рот, сногсшибательно подышал в ладонь и обратилсяк адмиралу:

Это сколько же в нем будет градусов?

– Друг мой, вы выдержали испытание, – сказаладмирал. – Вы прост, естественен, комильфо. Я не удивляюсь, что Машаполюбила вас.

Старик Кулаго пока еще «не принял» гостя, еще дулся на негоза узурпацию русской революции, еще демонстрировал «комиссару» свойреспубликанский профиль, но и он уже, без всякого сомнения, таял: новыйпсевдорусский человек, отец его дражайших чилдренят, ему нравился.

Герцогиня Брудпейстер была со всеми мила, улыбчива, снисходительна,настоящая леди, если не считать того обстоятельства, что пальцы ее временамиприподнимали скатерть и касались взведенного курка псевдобарона, а может быть,и включая это обстоятельство. В один из таких моментов она мягко обратилась котцу:

– Скажи, пап, ты видишь его рядом с собой на первом вмире многомоторном бомбардировщике «Русский витязь»?

Профиль униженной, но несдавшейся Республики Россия дрогнул,и сквозь лицо старика, сквозь все его морщины проступил юноша Кулаго,доверчивый и смелый. Я протянул руку, положил ее на стол и прочел нечто изсвоего любимого:

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы

Передо мной летел трамвай.

Рука старика легла на мою руку.

– Елки точеные, фон Штейнбок, – сказал онюношеским голосом, рвущимся сквозь склеротический кашель. – Хоть ты и жид,фон Штейнбок, но мне кажется, что мы вместе с тобой в пятнадцатом году вОраниенбауме отрабатывали буксировку планера!

Дети мои закричали: «Шурли! Фаин! Лавли дадди! Лав-ли грэнпа!»Машка расплакалась. Адмирал Брудпейстер выпустил из трубки «Данхил» дымовуюзавесу, дабы скрыть за ней сентиментальные изменения лица.

Как все было чудно! Графство Сассекс тихо, как «Наутилус»,погружалось в розовый атлантический закат. Нежно-зеленая округа, казалось, неведала никаких проблем экологии. Круглые купы больших британских деревненавязчиво оживляли горизонт. Тихая лампа, принесенная скромно улыбающимсяслугой, была еще бледна на фоне золотой небесной пыли. Умные дети своимиславными мордашками, своими веселыми, полными юмора глазками замечательнооттеняли грустную сдержанность взрослых лиц, сильно траченных временем, но тожене лишенных привлекательности. Цукатный торт, веерообразно разрезанныйадмиралом, лежал на скатерти, словно тропический остров во льдах Антарктики.Тоненькая струйка кофейного пара дрожала над веджвудским фарфором сизображением псовой охоты XVIII века. Все было чудно, если не считать мелочей.Если не считать, что над холмом за усадьбой понемногу поднималась мраморная головкадинозавра. Если не считать, что к нашим ладоням, слегка извиваясь и маскируясь,подползал трехголовый гаденыш Щ с хвостиком. Если не считать, что в домеадмирала на веранде светился огромный экран телевизора «Нельсон», а с этогоэкрана внимательно следил за нашим столом недавно реанимированный передовойсоветской медициной подполковник в отставке Чепцов.

В основном все было так, как бывает во сне на исходе болезни– нежный, ускользающий из памяти вечер, чувство зыбкого счастья, надежда наповторение.

Была жива Принцесса Греза… в березках девичья игра… живаРоссия и береза… в «Березках» водка и икра…

Я стала английскою леди… но муж мой пьяный так сказал… тебебы стать московской блядью… Казанский украшать вокзал… Мой муж вернулся изпохода… израненный своей тоской… все позади – загулы, годы… полеты пьяногоудода… и в бочке дегтя ложка меда… Арбат в преддверии восхода… все впереди,твердит природа… но жив ли Боже над Москвой?