Вокруг тихо сидели музыканты – Сильвестр, Маккар,Деготь-бой, Томаз Горчиашвили, Фрумкин, Левин, Карповец… весь ансамбль и ихчувихи. Вот так джем! Опять котельная! Убежище древних христиан – котельныеТретьего Рима! Ничего, здесь совсем неплохо, совсем неплохо, совсем, совсем…

На полу, в кругу изгнанников, стояла целая батарея большихчерных бутылок с отвратительным пойлом, так называемым «портвейном». Самсиквспомнил, что в прежние времена, когда он пил, эти бутылки называли«чернильными бомбами».

– Товарищ очнулся, – сказал над ним голосдокторши.

Самсик погладил ее длинное бедро. Кажется, в старину оназанималась барьерным бегом.

– А вы узнали товарища? – спросил он в благости.Какая благость!

Лицо ее склонилось над ним, пальцы с облупленным маникюромвынули изо рта сигарету.

– Товарищ может не сомневаться. Товарищ узнан.

– Я тебя тоже узнала, – сказала Влади.

– Даже вы, мадам? – Самсик весь всколыхнулся отсчастья, благости и тепла. – Даже вы? А третьей здесь нет?

– Самс, ты не нервничай! – В кадре появиласьвиноватая физиономия Сильвестра. – Ну, смалодушничал я немного, но чтоделать? Этих сук на нас обком напустил в обход горкому. Понимаешь? Скоп уженамекнул, а я проверну, мы будем выступать в Автодорожном техникуме на митингесолидарности с борющимся народом Зимбабве. Лады?

– Лады, – блаженно потянулся Самсик. – Явсегда сочувствовал народу Зимбабве. Это приятнейший угнетенный народ. Обязательносыграем в их честь. И в честь горкома.

Ребята захохотали:

– Во, Самс дает – дадди Самс – во, остроумный!

У Дегтя глазенки уже были стеклянные – «заторчал». Самсикувидел рядом со своим бедром на три четверти опорожненную «чернильную бомбу».

– А это кто выдул? Неужели вы, мой милый доктор? Ребятавокруг захохотали еще пуще:

– Это ты сам и выдул, дадди Самс! Мы тебя «чернилами»отпаивали, вот ты и ожил! Где твоя завязка? Давай развязывай? Ну ее на солуп,твою завязку! Пусть зимбабве себе концы завязывают!

– Правильно, – сказал Самсик, – пусть онизавязывают, а мы развяжем, потому что у нас ноги, как змеи, а торсы богов, аголовы кентавров. Пусть зимбабве жрут свою тыквенную кашу, а мы будем чернилкуглотать в знак солидарности!

Откуда только взялось прыти? Он вскочил и отбежал в серединубойлерной. Поднял бутылку над головой и в последний раз окинул взглядом милуюкартину: друзей и женщин с пшеничными волосами и своего маленькогонепримиримого золотого дружка со следами запекшейся вражьей крови,свернувшегося, как божий эмбрион, на цементном полу. – Самсик, не пей,дурачок!

Он отвернулся и стал тянуть химический гнусный «портвейн».Перед глазами у него теперь тихо пошевеливал ободранной асбестовой шкуроймогучий, но спящий до поры до времени змей Зимбабве.

В пятидесятом отделении милиции, так называемом«Полтиннике», что в самом центре столицы, давно привыкли к обслуживанию самыхнеожиданных клиентов. Бывало, что и депутатам пиздюлей подкидывали, еслипозорили звание «слуг народа». Ночная дежурная команда обычно никаким краснымкнижечкам снисхождения не делала а просто распихивала всех алкашей по камерам,если мест в вытрезвителе не было, – утром разберемся, какие вы гениальные.

Пятеро, которых привезли в ту ночь, не скандалили, а мирноволоклись по коридору: кто насвистывал, кто напевал кое-что, иные болталиобычное, антисоветское. В районной вытрезвилке мест, конечно, не было.Пролетарский и Ленинградский районы в приеме клиентов отказали. Всех пятерыхзапихнули до утра в изолятор для особо опасных, хотя, повторяем, ничего особогов этой пятерке не было. Сержанту Чеботареву велели приглядывать. Раза два илитри он открывал дверь в изолятор, прислушивался к бормотанию.

Ситуация была вполне обычная: один жаловался напредательство, другой на бабу, третий на вспомогательную народную дружинучетвертый изобрел, видите ли, ужасное оружие, а пятый оживил палача. Нормально.

Утром все пятеро мирно курили и рассказывали друг другусновидения. Оказалось, что все они видели в ту ночь один и тот же сон – кучуразноцветных котят на зеленой мокрой траве. Вначале вроде бы как из окна, потомкак бы с птичьего полета, потом все выше, выше, все мельче, мельче, все выше ивыше, все мельче и мельче…

Иль сон, где, некогда единый -

Взрываясь, разлетаюсь я,

Как грязь, разбрызганная шиной

По чуждым сферам бытия.

Владислав Ходасевич

Он (или я?) заходит в магазин «Суперсам». Смысл этого словаему, как и всем прочим гражданам, не особенно ясен: суперсамсон? суперсамолет?суперсамец?

Первое, что бросается в глаза, – большие штабели мыла.Хозяйственное, туалетное, сульсеновое, витаминное, хвойное, пальмовое,ананасное… чрезвычайное изобилие! А ведь были времена, когда за кусок мыластавили к стенке! Человек всегда любил чистоту, обладал законным правом накусок мыла и потому незаконного владельца своего мыла частенько ставил кстенке.

С мылом связаны трагические детские воспоминания. По улицамдвигалась тюремная фура для собак. Собаки совали свои милые носы в решетку,стремясь перед тем, как превратиться в мыло, насладиться воздухом любимыхпомоек.

– Собак везут на мыло.

Да сколько же надо собак, чтобы соорудить такие горызатоваренного мыла! Дазаебись она, ваша гигиена, если для нее надо истреблятьчудесных прыгучих созданий с крутящимися хвостами! Такие мысли посещали неодного мальчика до развития нашей могучей химической промышленности. Да исейчас, между прочим, мы, зрелые люди, помним: бесснежная мусорная зима, гнусныйнесъедобный тыловой мусор, запах ихтиола, колкость за воротником, жалобный войиз зарешеченной фуры…