– Ну, не плачь ты, Пант! Видеть не могу, когда плачутмужественные люди. Я сам никогда не плачу из-за нее. Не стоит она наших слез.

– Кто?

– Алиса.

– Нет, стоит.

– Она никогда от этого своего не уйдет, потому что унего оклад пять тысяч, открытый паспорт, фамильные драгоценности, двенадцатьнорковых шуб в сундуках, шиншиллы. Малый Кохинур… стерва… стерва…

– Не верю.

– Она – майор госбезопасности.

– Вот в это верю.

Они оба плакали уже навзрыд, а газета «Социалистическаяиндустрия», оторвавшись от своего стенда, парила над ними, словно ангельскоеутешение.

что произошло. В самом начале программы, после вступления ивокального соло Маккара, он вырвался из общего грохота и стал импровизироватьна тему «Улицы ночных столиц». У него была новая электронная сурдина, которуюон вставлял в сакс в те минуты, когда хотел сказать немного больше того, чтомог сказать. Так он вставил свою сурдину, закрыл глаза, начал играть и вдругпонял, что не слышит своего собственного звука. Он оглянулся и увидел, чтоМаккар тоже беззвучно открывает рот, а Деготь и другие мечутся по сцене, словнобезумные.

Потом он обнаружил, что рядом с ним нет Сильвестра. Тотдолжен был сейчас стоять рядом со своим «тенором» и вступить сразу после него.Сильвестра не было. Потом он заметил на сцене посторонних.

Это были проворные аккуратные пареньки в синих курточках игалстучках. Они деловито сновали по сцене и выдергивали шнуры, отсоединялидинамики, отключали микрофоны. Целый отряд таких пареньков стоял за кулисами.

– Занавес давайте! – прошипел на весь зал чей-тошепот.

Еще несколько секунд, и кремовый занавес отделил Сам-сика отзала и от его любимого «пипла», который обескуражено молчал. Подбежали, чуть неплача, мальчишки ансамбля.

– Самс, на нас дружина напала! Ты видишь, играть недают!

«Гефест с фонарем над каменным телом. Хорошо работаетреанимация!»

– А что же наш пипл? – пролепетал Самсик.

– Наш пипл безмолвствует.

Теперь рядом чуть подрагивал своей бороденкой бледныйСильвестр. А рядом стоял не кто иной, как ответработник Шура Скоп, с которымвместе утверждали в прошлом десятилетии «интеллектуальный джаз с русскимакцентом».

– Чуваки, расходитесь, добра вам желаю, – шепталон. – На вас «телегу» прислали, что будете играть религиозную музыку, чтоэто вроде не концерт, а политическая демонстрация. – Он воровато глянулназад и сильно прибавил громкости: – Давайте-давайте, собирайте имущество! Мырвачества в нашем городе не потерпим!

К ним подошел один из подчиненных Скопа, сочный парубок смаленьким ротиком, с маленькими горячими бусинками глаз, с коротким боксерскимносом.

– Вы, товарищ Сильвестров, объявите народу. Культурноизвинитесь, скажите, что по техническим отменяется. А вы, – парубокповернулся к Самсику, – вы, Саблер, представьте в отдел культуры тексты иноты, а также отчитайтесь – кто пригласил корреспондентов империалистическойпрессы?

– Твоя фамилия не Чепцов? – спросил егоСамсик. – Сын чекиста?

– Мое фамилие будет Чечильев, – зверея, носдерживаясь, сказал парубок. – А вам это без разницы! Собирайте ноты!

– Сейчас ты, распиздяй, кости свои будешьсобирать! – сказал Самсик и сильно ударил ни в чем не повинного Чечильевасаксофоном по голове.

Шура Скоп закрутил безумному артисту руку и оттащил его вкулису.

– Самсик, ты рехнулся, – шептал он, – они жетебя отделают!

– Сейчас и тебе, распиздяй, достанется! – сказалСамсик покровителю.

Сильвестров в это время объявлял в зал:

– Дорогие товарищи, мы вынуждены вас огорчить. Потехническим причинам наш концерт не состоится… переносится… будет объявлено…простите…

Самсик рванулся – его держали крепко. Сильвестр выпутался изкремовых гардин и бессильно опустил руки, как изнуренный пингвин.

– Подонок! – закричал ему Самсик. – Скажипиплу, что нам глотку заткнули! Маккар, Деготь, люди вы или шваль?!

– Самс, кочумай! – простер к нему рукиСильвестр. – Завтра я пойду в отдел культуры, все согласую!

– Все и так было согласовано! Шурик, сука, слышишь? Тамчлен ЦК ФКП сидит! Где Шурик?

– Шура слинял.

– Кто же меня держит? Пустите, пиздюки! Маккар, ты жекаратек, врежь кому-нибудь из них! Боги, гиганты, мать паша Гея, восстаньте!

На сцене тем временем «рокковое поколение» стараясь несмотреть на лидера, собирало манатки. Один только Самсик бился в истерике, нежелая примириться с крушением всех его надежд.

Приблизился сын Чечильев, вытирая лоб носовым платком икривя губы от брезгливости, от той самой, так хорошо знакомой Самсику классовойбрезгливости, что нынче уже не часто и встретишь.

– Сколько здесь оказалось дряни, – сказал он,глядя на Самсика.

– Легче, легче, Чечильев. Не зверей, – пробормоталкто-то из дружинников.

– Он мне бровь рассек! Мужчина я или нет?

Весу в молодом Чечильеве было не менее ста десяти, и все этикилограммы плюс классовая ненависть расшибли лицо изрыгающему матерщину и слюнуи действительно мало приятному музыканту.

…Очнулся Самсон Аполлинариевич в привычной обстановке – вкотельной стеклянного института. Было жарко и сухо. Тусклый свет. Кишечник трубна чистых теплых стенах. Уютная теснота. За спиной кто-то тихонько наигрывал нагитаре, напевал песенку Высоцкого «Баллада о сентиментальном боксере»:

Удар, удар, еще удар,

Еще удар и вот –

Иван Буткеев (Краснодар)

Проводит апперкот…

Оказалось, сам Высоцкий и поет, Володя. В ногах у лежащегоСамсика сидела, завернувшись в трехцветную шаль, Марина Влади, пшеничнаяголова. А на груди у Саблера лежала не очень молодая, но бесконечно милаяженская рука со следом от обручального кольца. Чья это рука – уж не полонянкили Алисы? Проследив взглядом всю эту руку до плеча, он увидел выше скулу и носдокторши Арины Беляковой, своей первой любви из Бармалеева переулка. Значит, неумру, подумал он, поеживаясь от уюта. А где сакс? Сакс-то успел спасти? Сакслежал рядом, и на раструбе его даже запеклась капелька вражьей крови. Гордыйсакс, золотое оружие!