Мария давно уже была здесь с лошадьми, но ей с ними не былоспокойнее. И им с ней тоже. Отсюда, из леса, не было видно дороги, и моста тожене было видно, и когда началась стрельба, она обняла за шею гнедого жеребца сбелой отметиной, которого она часто ласкала и угощала лакомыми кусками, покалошади стояли в лесном загоне близ лагеря. Но ее волнение передавалось гнедому,и он беспокойно мотал головой, раздувая ноздри при звуке стрельбы и разрывовгранат. Марии не стоялось на месте, и она бродила вокруг лошадей, поглаживаяих, похлопывая, и от этого они пугались и нервничали еще больше.

Прислушиваясь к стрельбе, она старалась не думать о ней како чем-то страшном, происходящем на дороге, а просто помнить, что это отстреливаетсяПабло с новыми людьми и Пилар со своими и что она не должна бояться илитревожиться, а должна твердо верить в Роберто. Но ей это не удавалось, итрескотня выстрелов внизу и дальше, за мостом, и глухой шум боя, которыйдолетал из ущелья, точно отголосок далекой бури, то сухим раскатистым треском,то гулким буханьем бомб, — все это было чем-то большим и очень страшным, отчего у нее перехватывало дыханье.

Потом вдруг она услышала могучий голос Пилар снизу, сосклона, кричавшей ей что-то непристойное, чего она не могла разобрать, и онаподумала: о господи, нет, нет. Не надо так говорить, когда он в опасности. Ненадо никого оскорблять и рисковать без надобности. Не надо испытывать судьбу.

Потом она стала молиться за Роберто торопливо и машинально,как, бывало, молилась в школе, бормоча молитвы скороговоркой и отсчитывая их напальцах левой руки, по десять раз каждую из двух молитв. Потом раздался взрыв,и одна из лошадей взвилась на дыбы и замотала головой так, что повод лопнул, илошадь убежала в чащу. Но Марии в конце концов удалось поймать ее и привестиназад, дрожащую, спотыкающуюся, с потемневшей от пота грудью, со сбившимсянабок седлом, и, ведя ее к месту стоянки, она снова услышала стрельбу внизу иподумала: больше я не могу так. Я не могу жить, не зная, что там. Я не могувздохнуть, и во рту у меня пересохло. И я боюсь, и от меня никакой пользы нет,только пугаю лошадей, и эту лошадь мне удалось поймать только случайно, потомучто она сбила набок седло, налетев на дерево, и попала ногой в стремя, но седлоя сейчас поправлю и — о господи, как же мне быть! Я не могу больше.

Господи, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось, потомучто вся моя душа и вся я сама там, на мосту, Я знаю, первое — это Республика, авторое — то, что мы должны выиграть войну. Но, пресвятая, сладчайшая дева,спаси мне его, и я всегда буду делать, что ты велишь. Ведь я не живу. Менябольше нет. Я только в нем и с ним. Сохрани мне его, тогда и я буду жить и будувсе делать тебе в угоду, и он мне не запретит. И это не будет противРеспублики. О, прости мне, потому что я запуталась. Я совсем запуталась во всемэтом. Но если ты мне его сохранишь, я буду делать то, что правильно. Я будуделать то, что велит он, что велишь ты. Я раздвоюсь и буду делать все. Нотолько оставаться здесь и не знать — этого я не могу больше.

Потом, когда она уже снова привязала лошадь, поправиласедло, разгладила попону и нагнулась, чтобы затянуть потуже подпругу, она вдругуслышала могучий голос Пилар:

— Мария! Мария! Твой Ingles цел. Слышишь? Цел. Sin novedad.

Мария ухватилась за седло обеими руками, припала к немусвоей стриженой головой и заплакала. Потом она снова услышала голос Пилар, иоторвалась от седла, и закричала:

— Слышу! Спасибо! — И задохнулась, перевела дух и опятьзакричала: — Спасибо! Большое спасибо!

Когда донесся шум самолетов, все посмотрели вверх, и там онилетели, высоко в небе, со стороны Сеговии, серебрясь в вышине, и мерный ихрокот покрывал все остальные звуки.

— Они, — сказала Пилар. — Только этого еще недоставало.

Роберт Джордан положил ей руку на плечо, продолжая смотретьвверх.

— Нет, женщина, — сказал он. — Они не ради нас сюда летят. Уних для нас нет времени. Успокойся.

— Ненавижу я их!

— Я тоже. Но мне теперь пора к Агустину.

Он стал огибать выступ склона, держась в тени сосен, и всевремя был слышен мерный, непрерывный рокот моторов, а из-за дальнего поворотадороги по ту сторону разрушенного моста доносился пулеметный треск.

Роберт Джордан бросился на землю рядом с Агустином, залегшимсо своим пулеметом в молодой поросли сосняка, а самолеты в небе все прибывали иприбывали.

— Что там делается, на той стороне? — спросил Агустин. —Почему Пабло не идет? Разве он не знает, что моста уже нет?

— Может быть, он не может уйти.

— Тогда будем уходить одни. Черт с ним.

— Он придет, как только сможет, — сказал Роберт Джордан. —Мы его сейчас увидим.

— Я что-то его не слышу, — сказал Агустин. — Уже давно. Нет.Вот! Слушай! Вот он. Это он.

Застрекотала — так-так-так-так-так — короткая очередькавалерийского автомата, потом еще одна, потом еще.

— Он, он, черт его побери, — сказал Роберт Джордан.

Он посмотрел в высокое безоблачное синее небо, в котором шливсе новые и новые самолеты, и посмотрел на Агустина, который тоже поднял головувверх. Потом он перевел глаза вниз, на разрушенный мост и на дорогу за ним,которая все еще была пуста, закашлялся, сплюнул и прислушался к трескустанкового пулемета, снова раздавшемуся за поворотом. Звук шел из того жеместа, что и раньше…

— А что это? — спросил Агустин. — Что это еще за дерьмо?

— Это слышно с тех пор, как я взорвал мост, — сказал РобертДжордан.

Он опять посмотрел вниз, на мост и речку, которая была виднав пролом посредине, где кусок настила висел, точно оборванный стальной фартук.Слышно было, как первые самолеты уже бомбят ущелье, а со стороны Сеговии летелии летели еще. Все небо теперь грохотало от их моторов, а вглядевшисьпопристальнее, он увидел и истребители, сопровождавшие эскадрилью; крохотные,словно игрушечные, они вились и кружили над ней в вышине.

— Наверно, третьего дня они так и не долетели до фронта, —сказал Примитиво. — Свернули, должно быть, на запад и потом назад. Если на тойстороне увидели бы их, не стали бы начинать наступление.

— В тот раз их не было столько, — сказал Роберт Джордан.