Ансельмо видел, как Роберт Джордан взбежал на мост, автоматза спиной, плоскогубцы на ремешке у кисти. Вот он перелез через перила и исчезпод мостом. Ансельмо, держа конец проволоки в руке, в правой руке, присел накорточки за камнем и смотрел вниз, на дорогу и на мост. На половине пути междуним и мостом лежал часовой, солнце теперь палило ему в спину — и казалось, онсовсем сник под напором лучей и распластался на гладком гудроне дороги. Еговинтовка лежала рядом, штык острием был обращен прямо на Ансельмо. Стариксмотрел мимо него, на плоскость моста, исчерченную тенями перил, и дальше,туда, где дорога вдоль теснины сворачивала влево и скрывалась из виду завыступом отвесной скалы. Он смотрел на будку часового в том конце моста, теперьосвещенную солнцем, потом, не забывая о конце проволоки, зажатом в руке, онповернул голову в ту сторону, где Фернандо все еще спорил с Примитиво ицыганом.

— Оставьте вы меня здесь, — говорил Фернандо. — Мне оченьбольно, и кровотечение все не унимается внутри. Я его чувствую внутри, когдашевелюсь.

— Мы тебя дотащим до верхнего леса, — сказал Примитиво. —Обними нас за шею, а мы возьмем твои ноги.

— Бесполезно, — сказал Фернандо. — Посадите меня за темкамнем. Я буду здесь так же полезен, как и наверху.

— А как же, когда надо будет уходить? — сказал Примитиво.

— Оставьте меня здесь, — сказал Фернандо. — О том, чтобы мнеехать с этой штукой, и думать нечего. Вот и лошадь лишняя будет. А мне туточень хорошо. Они теперь уже скоро придут.

— Мы тебя можем донести до леса, — сказал цыган. — Ничего нестоит.

Он, конечно, не чаял, как бы поскорее уйти, и Примитивотоже. Но все же они дотащили его сюда.

— Нет, — сказал Фернандо. — Мне тут очень хорошо. Что сЭладио?

Цыган приставил палец к голове, чтобы показать, куда попалапуля.

— Вот, — сказал он. — После тебя. Когда мы атаковали пост.

— Оставьте меня, — сказал Фернандо.

Ансельмо видел, что он очень мучается. Он обеими рукамизажимал рану в паху, голову откинул на склон, ноги вытянул. Лицо у него былосерое и потное.

— Оставьте вы меня, сделайте милость, — сказал он. Глаза унего были закрыты от боли, углы рта подергивались. — Мне тут правда оченьхорошо.

— Вот тебе винтовка и патроны, — сказал Примитиво.

— Это моя? — спросил Фернандо, не открывая глаз.

— Нет, твоя у Пилар, — сказал Примитиво. — Это винтовкаЭладио.

— Мне бы лучше мою, — сказал Фернандо. — Я к ней большепривык.

— Я тебе ее принесу, — солгал цыган. — А пока возьми эту.

— Тут у меня очень удобное место, — сказал Фернандо. — Идорогу видно и мост. — Он открыл глаза, повернул голову и посмотрел на мост,потом опять закрыл глаза, когда подступила боль.

Цыган постучал себе по лбу и большим пальцем сделалПримитиво знак, что пора уходить.

— Мы тогда вернемся за тобой, — сказал Примитиво и двинулсявслед за цыганом, который уже проворно взбирался наверх.

Фернандо откинулся на склон. Перед ним был один из выкрашенныхв белую краску камней, отмечавших край дороги. Голова его приходилась в тени,но рану, наскоро затампонированную и перевязанную, и руки, кругло сложенные наней, пригревало солнце. Ноги тоже были на солнце. Винтовка лежала возле него,рядом с винтовкой поблескивали на солнце три обоймы с патронами. По рукамползали мухи, но ощущение щекотки заглушала боль от раны.

— Фернандо! — окликнул его Ансельмо с своего места, где онсидел на корточках, сжимая проволоку в руке. Он сделал на конце проволоки петлюи туго скрутил ее, чтобы удобнее было держать. — Фернандо! — окликнул он ещераз.

Фернандо открыл глаза и посмотрел на него.

— Как тут у вас? — спросил Фернандо.

— Все хорошо, — сказал Ансельмо. — Сейчас будем взрывать.

— Я очень рад. Если от меня что-нибудь потребуется, тоскажи, — ответил Фернандо и закрыл глаза, потому что внутри у него заколыхаласьболь.

Ансельмо повернул голову и снова стал смотреть на мост.

Он ждал, когда высунется из-под моста моток проволоки, а заним покажется голова и загорелое лицо и Ingles, подтягиваясь на руках, станетвылезать на мост. И в то же время он присматривался к дороге за мостом, непоявится ли что-нибудь из-за дальнего поворота. Страха он не чувствовал нисейчас, ни раньше. Все идет так быстро, и это так просто, думал он. Мне нехотелось убивать часового, но теперь уже все прошло. Как мог Ingles сказать,что застрелить человека это все равно, что застрелить зверя. Когда я охотился,у меня всегда бывало легко на душе и я не чувствовал никакой вины. Но когдавыстрелишь в человека, у тебя такое чувство, точно ты родного брата ударил. Аесли еще не убьешь с одного раза! Нет, не надо думать об этом. Тебе это былоочень тяжело, и ты бежал по мосту и плакал, как женщина.

Это уже позади, сказал он себе, и ты потом можешь попытатьсяискупить это, как и все остальное. Но зато ты получил то, о чем просил вчеравечером, возвращаясь горным проходом домой. Ты участвуешь в бою, и все для тебяпонятно. Теперь даже если придется умереть сегодня — это ничего.

Он посмотрел на Фернандо, который все еще лежал, прислоняськ откосу, приложив ладони к паху, сжав посиневшие губы, закатив глаза, и дышалтяжело и прерывисто. И, глядя на него, он думал: если я должен умереть, скорейбы. Нет, я ведь зарекся просить о чем-нибудь еще, если сбудется то, что мнебольше всего нужно сегодня. Я ни о чем и не прошу. Понятно? Я ни о чем непрошу. Ни о чем и никак. Пошли мне то, о чем я просил вчера, а дальше будь чтобудет.

Он прислушался к отдаленным звукам боя в ущелье и сказалсебе: сегодня и в самом деле большой день. Мне бы надо знать и понимать, какойэто день.

Но он не чувствовал ни подъема, ни волнения. Только то, что,скорчившись здесь, за придорожным камнем, с закруженным петлей концом проволокив руке и еще мотком проволоки, надетым на другую руку, он не чувствовалодиночества и не чувствовал себя оторванным от всего. Он был одно целое с этойпроволокой, тянущейся от его руки, и одно целое с мостом, и одно целое сзарядами динамита, которые заложил там Ingles. Он был одно целое с Ingles, всееще возившимся под мостом, и он был одно целое со всеми перипетиями боя и сРеспубликой.

А волнения не было. Кругом теперь было спокойно, солнцепалило ему в спину и в согнутую шею, а когда он поднимал голову, он видел высокоебезоблачное небо и склон горы на том берегу, и он не чувствовал радости, ноодиночества не было, и страха тоже не было.