— А твои люди? — спросил Агустин, с трудом ворочаяпересохшим языком.

— Все убиты, — сказал Пабло. Он никак не мог перевести дух.

Агустин повернул голову и посмотрел на него.

— Теперь у нас лошадей много, Ingles, — задыхаясь, выговорилПабло.

— Это хорошо, — сказал Роберт Джордан. Сволочь, убийца,подумал он. — Что там у вас было?

— Все, — сказал Пабло. Дыхание вырывалось у него толчками. —Как у Пилар?

— Она потеряла двоих — Фернандо и этого, как его…

— Эладио, — сказал Агустин.

— А у тебя? — спросил Пабло.

— Я потерял Ансельмо.

— Лошадей, значит, сколько угодно, — сказал Пабло. — Дажепод поклажу хватит.

Агустин закусил губу, взглянул на Роберта Джордана и покачалголовой. Они услышали, как танк, невидимый теперь за деревьями, опять началобстреливать дорогу и мост.

Роберт Джордан мотнул головой в ту сторону.

— Что у тебя вышло с этим? — Ему не хотелось ни смотреть наПабло, ни чувствовать его запах, но ему хотелось услышать, что он скажет.

— Я не мог уйти, пока он там стоял, — сказал Пабло. — Он намзагородил выход с поста. Потом он отошел зачем-то, и я побежал.

— В кого ты стрелял, когда остановился на повороте? — в упорспросил Агустин.

Пабло посмотрел на него, хотел было усмехнуться, но раздумали ничего не ответил.

— Ты их всех перестрелял? — спросил Агустин.

Роберт Джордан думал: ты молчи. Это уже не твое дело. Длятебя они сделали все, что нужно было, и даже больше. А это уже их междоусобныесчеты. И не суди с точки зрения этики. Чего ты еще ждал от убийцы? Ведь тыработаешь с убийцей. А теперь молчи. Ты достаточно слышал о нем раньше. Ничегонового тут нет. Но и сволочь же все-таки, подумал он. Ох, какая сволочь!

От крутого подъема у него так кололо в груди, как будтовот-вот грудная клетка треснет, но впереди, за деревьями, уже виднелись лошади.

— Чего же ты молчишь? — говорил Агустин. — Почему нескажешь, что это ты перестрелял их?

— Отвяжись, — сказал Пабло. — Я сегодня много и хорошодрался. Спроси Ingles.

— А теперь доведи дело до конца, вытащи нас отсюда, — сказалРоберт Джордан. — Ведь этот план ты составлял.

— Я составил хороший план, — сказал Пабло. — Если повезет,все выберемся благополучно.

Он уже немного отдышался.

— А ты никого из нас не задумал убить? — спросил Агустин. —Уж лучше тогда я тебя убью сейчас.

— Отвяжись, — сказал Пабло. — Я должен думать о твоей пользеи о пользе всего отряда. Это война. На войне не всегда делаешь, что хочешь.

— Cabron, — сказал Агустин. — Ты-то уж не останешьсявнакладе.

— Расскажи, что было там, на посту, — сказал Роберт ДжорданПабло.

— Все, — повторил Пабло. Он дышал так, как будто емураспирало грудь, но голос уже звучал ровно; пот катился по его лицу и шее, игрудь, и плечи были мокрые от пота. Он осторожно покосился на Роберта Джордана,не зная, можно ли доверять его дружелюбному тону, и потом ухмыльнулся во весьрот. — Все, — сказал он опять. — Сначала мы заняли пост. Потом проехалмотоцикл. Потом еще один. Потом санитарная машина. Потом грузовик. Потом танк.Как раз перед тем, как ты взорвал мост.

— Потом…

— Танк нам ничего не мог сделать, но выйти мы не могли,потому что он держал под обстрелом дорогу. Потом он отошел куда-то, и япобежал.

— А твои люди? — спросил Агустин, все еще вызывая его нассору.

— Отвяжись! — Пабло круто повернулся к нему, и на лице унего было выражение человека, который хорошо сражался до того, как случилосьчто-то другое. — Они не из нашего отряда.

Теперь уже совсем близко были лошади, привязанные кдеревьям, солнце освещало их сквозь ветви сосен, и они мотали головой илягались, отгоняя слепней, и потом Роберт Джордан увидел Марию, и в следующеемгновение он уже обнимал ее крепко-крепко, сдвинув пулемет на бок, так чтопламегаситель вонзился ему под ребро, а Мария все повторяла:

— Ты, Роберто. Ах, ты.

— Да, зайчонок. Мой милый, милый зайчонок. Теперь мы уйдем.

— Это правда, что ты здесь?

— Да, да. Все правда. Ах, ты!

Он никогда раньше не думал, что можно помнить о женщине,когда идет бой; что хотя бы частью своего сознания можно помнить о ней иоткликаться ей; что можно чувствовать, как ее маленькие круглые грудиприжимаются к тебе сквозь рубашку; что они, эти груди, могут помнить о том, чтовы оба в бою. Но это было так, и это было, думал он, очень хорошо. Очень, оченьхорошо. Никогда бы я не поверил в это. И он прижал ее к себе еще разсильно-сильно, но не посмотрел на нее, а потом он шлепнул ее так, как никогдане шлепал раньше, и сказал:

— Садись! Садись! Прыгай в седло, guapa.

Потом отвязывали лошадей, и Роберт Джордан отдал большойпулемет Агустину, а сам перекинул за спину свой автомат и переложил гранаты изкарманов в седельные вьюки, а пустые рюкзаки вложил один в другой и привязал ксвоему седлу. Потом подошла Пилар, она так задохнулась от подъема, что не моглаговорить, а только делала знаки руками.

Тогда Пабло засунул в седельный вьюк три веревки, которымираньше были стреножены лошади, встал и сказал:

— Que tal, женщина? — Но она только кивнула, и потом всестали садиться на лошадей.

Роберту Джордану достался тот самый серый, которого онвпервые увидел сквозь снег вчера утром, и, сжимая его бока шенкелями, ончувствовал, что это стоящая лошадь. Он был в сандалиях на веревочной подошве, истремена были ему коротковаты; автомат торчал за спиной, карманы были полныпатронов, и он плотно сидел в седле, захватив поводья под мышку, перезаряжалрасстрелянный магазин и смотрел, как Пилар взгромождается на импровизированноесиденье поверх огромного тюка, привязанного к седлу буланой.

— Брось ты это, ради бога, — сказал Примитиво. — Свалишьсяоттуда, да и лошади не свезти столько.

— Заткнись, — сказала Пилар. — Этим мы живы будем.

— Усидишь так, женщина? — спросил Пабло; он сидел вжандармском седле на гнедом жеребце.

— Что я, хуже бродячего торговца, туда его растак, — сказалаПилар. — Как поедем, старик?

— Прямо вниз. Через дорогу. Потом вверх по тому склону илесом к перевалу.