Однажды птица села на корму каяка и посмотрела на меня сожиданием, словно женщина. Глупый, ждущий, жадный взгляд голой и разогретой ужедля любви женщины. Вдруг, все, что было в моей жизни с женщинами, прокрутилосьпередо мной мгновенным, но медленным, истекающим, но бесконечным кругом.Радость, тепло, благодарность и надежда охватили меня. Так бывает, когда кольнешьсяморфием. В следующую минуту мне стало страшно, что я никогда больше не увижуженщины. Тогда я сел в каяке и взялся за весло. Бог и Природа, как видно,пришли к соглашению. Через месяц я вышел из военно-морского госпиталя вФербенксе и стал выступать по «Голосу Америки». Это был разгар «холоднойвойны», и в выражениях тогда не стеснялись. Ты не слышал моих выступлений?

Нет, я не слышал его выступлений. В то лето я, первокурсник,танцевал вальс «Домино». Я первым выловил этот шлягер на волне «РадиоМонте-Карло» и стал напевать:

Домино, домино

Промелькнуло в тенистых аллеях

Домино, домино

За террасой, где маки алеют…

Аккордеонист Елкин услышал. Что это ты напеваешь, чувак?Давай-ка я подлабаю. Он подлабал, а вскоре и весь оркестр заиграл. Монте-Карлокаждый вечер пело про таинственное домино. Европа, забыв о войне, неистовозакружилась под щемящую мелко– или крупно буржуазную музыку. Домино затуманилопролетарские мозги. Мы-то думали, что «сегодня в доках не дремлют французы, настраже мира докеры стоят»… Увы, в доках-то они не дремали, но про стражу мираначисто забыли – танцевали «Домино».

– А ты чего же не лабаешь, чувак? – укоризненносказал мне Елкин. – Вон бери эриковскую дудку, он сурлять ушел, и лабай.

– Я не хочу лабать. Я танцевать хочу. Я только чтонаучился. Видишь, стоит гимнастка Галя? У нее розовые щеки и белые зубы, у нееспина, как у кошки, она таинственна, как «Домино»…

– Чувак, не связывайся с Галкой. За ней такие биткиходят, закон джунглей!

– А, ерунда! Домино, домино…

Дотанцевался! Сбросили с третьего этажа на угольную кучу.

– Ну, значит, и у тебя было интересное лето.

– А женщина, Саня? Та, что сидела на корме?

– Ее мне Бог послал для спасения из вод. С тех пор ябольше никогда такого не испытывал. С каждым годом мне все меньше и меньшехотелось женщину, а теперь, вот уже несколько лет, и вообще…

– Правда, Саня?

– Ну, конечно, – он небрежно кивнул и пояснил: –Уран.

Вот подъезжаем. Вечный город встает из тумана. «Фиат» плыветпо холмам Ломбардии, а мы видим Рим. С берегов Арно мы видим берега Тибра.Странная зоркость. Впрочем, не более странная, чем наши четкие воспоминания. О,наши четкие воспоминания! Мы вспоминаем, как подъезжал к городу на Семи Холмах,а город уже течет мимо нас: и Виа-дель-Корсо, и пьяцца Мадама, и Венето, иплощадь Святого Петра, а там и Папа мелькает в высоком окне в зеленом френче ифуражечке а-ля Киров – уж эти четкие воспоминания! Город течет через нас сосвоими бесчисленными автомобилями, а мы все катим с холма на холм и вспоминаемоб Аппиевой дороге, о походе Суворова через Альпы, а они уже идут мимо нас,суворовские гренадеры в шутовских киверах, освободители Европы от иганасильственной демократии.

– Сегодня будет жаркий день. Давай помолимся за них.Они умрут от жажды.

Однако, когда мы вышли из машины перед придорожнымраспятием, жарой и не пахло, было сыро и холодно, и птица кричала, словно вЛитве. Неподалеку на раздавленном доме стоял танк нашей армии. Четверотанкистов, лежа у гусеницы, резали на мелкие кусочки венгерскую колбасу.

– Нам плохо, чуваки, мы заблудились, – заныли онипри виде своих. – Хуй его знает, где мы едем. Нас тут не любят. Руссо,говорят, чушка поросячья. Пить хочется, а валюты нету. Танк забодать?Расстреляют. Боезапас забодать? Расстреляют. На венгерской колбасе далеко неуедешь. Чуваки, мы домой хотим! Проводили бы до дома!

Я вспомнил дом свой – всю бездну унижений. Всех выблядков,дрожащих за свои пайки. Я вспомнил и пайки. Развал кремлевского пайка насвежевымытом столе. Все наоборот: был гроб, теперь яства! Родное русское:краб-чатка, боржом, коньяк, нежнейшая селедочка, какая уже на поверхностиРоссии не бывает, а вылавливается только в подземных реках. Я вспомнил вдругкучу разноцветных котят на зеленой мокрой траве, как они удаляются от меня всевыше и выше, все ниже и ниже, все мельче и мельче…

– А что там бьется у вас в танке под брюхом? –спросил я танкистов.

– Гулкое сердце России, еще не тронутое порчей.

Я глянул на Саню и увидел, что он все-таки здорово постарелс той ночи в Праге, с той памятной ночи вторжения.

Я увидел, что и нервы у него уже не те: цепочка слезиноккатилась по огромной ломбардии его лица. Немалого труда мне стоило спрятатьсяза танк.

– Саня, я не переплывал Берингов пролив. В то лето ятанцевал вальс «Домино».

– С Богом, ребята! – сказал он и осенил наскрестом. – Желаю вам в пути не умереть от жажды.

Мы поехали. Я сидел рядом с водителем, следил за дорогой впрорези и в перископ и командовал:

– Выезжаем на автостраду! Покажи правый поворот,пропусти «Ланчу»! Перестраивайся в левый ряд, пропусти «Вольво» и «Мерседес»,включай левую мигалку! Выключай мигалку, прибавь газу! Встань на линии «стоп»!Опять включай мигалку, но жди! Почему? Потому, мудила, что нам на стрелку, астрелка пока не горит. Загорелась! Выезжай на перекресток, но пропусти«Лей-ланд»…

Водитель, потный грузин, стонал от наслаждения иблагодарности.

– Ай, кацо, как хорошо едем! Что я без тебя бы делал?Сгорел бы от стыда!

Командир экипажа, лейтенант Хряков, сидел на башне и кричалпо-итальянски в окна идущих параллельно с нами туристских автобусов, текст янаписал на бумажке русскими буквами:

– Советский танк, господа! Мы заблудились! Умираем отжажды! Просим несколько бутылочек кока-колы или немного денег! Спасибо от всегосердца!

Туристы охотно давали и воду, и деньги, и сандвичи. Ребятаповеселели – так ехать можно! Они совсем уже успокоились, но танку все еще былострашновато, и он летел по автостраде, как окаянный странник, как слон Ганнибала,отбившийся от карфагенской колонны.

– Вернемся ли мы когда-нибудь на свою родину? –весело спросил стрелок-радист Мухамеджанов.

Вокруг пылали мрачным огнем сумерки суперцивилизации, сквозьвишневые и оранжевые дымы проносились неоновые вывески фирм, стеклянные кубыфабрик, емкости и кишечники нефтеперегонных заводов.