Отец Эндрю вручил сыну стакан пенного сидра, и хотя за годыгородской жизни мальчик перепробовал великое множество забытых диковинныхлакомств, ничего прекраснее того сладкого холодного питья он не пробовал. Онбудто глотнул порывистого октябрьского ветра. И все-таки глубже, чем вкуссидра, крепче, чем то, как перекатывались мышцы Зобатого, когда он опорожнялкорзины, в память мальчику врезалась безжалостность, с какой машинаперерабатывала в сладкую жидкость большие, румяные золотистые яблоки. Дведюжины крутящихся цилиндров загоняли плоды под вращающийся стальной барабан спробитыми в нем отверстиями. Яблоки сперва сдавливало, а затем они лопались,выплескивая сок в конус воронки, где фильтр задерживал мякоть и семечки.

Теперь прессом-давилкой была его голова, а яблоком – мозг.Скоро он лопнет, как лопались под барабаном яблоки, и тогда его поглотитблагословенная тьма.

– Эндрю! Подними голову и посмотри на меня.

Он не мог… и не стал бы, даже если бы мог. Лучше лежатьздесь, покорно ожидая пришествия тьмы. Все равно он должен быть мертв, развечертов шкет не всадил пулю ему в мозг?

– В мозг? Да пуля и близко к нему не подлетала, остолоп. Тынеумираешь. У тебя болит голова, вот и все. Однако ты и впрямьотправишься в мириной, коль скоро и дальше будешь лежать здесь в собственной крови и скулить… ая уж позабочусь о том, чтобы, умирая, ты, Эндрю, вспоминал свои теперешниестрадания как блаженство.

Не угрозы заставили того, кто лежал на полу, поднять голову– скорее то, что обладатель всепроникающего шепчущего голоса словно читал егомысли. Он медленно сел, и его захлестнула нестерпимая мучительная боль: внутрикостного футляра, вмещавшего жалкие остатки его сознания, заскользили, забегалиневедомые тяжелые предметы, пробивая в мозговой ткани кровавые ходы. С его губсорвался долгий тягучий стон. Правую щеку что-то щекотало легкими касаниями,словно там в крови ползала дюжина мух. Ему захотелось согнать их, но он знал:чтобы не упасть, ему для опоры нужны обе руки.

Неподвижная фигура в глубине комнаты, у двери в кухню,казалась страшным призраком. Отчасти потому, что верхний свет еще мигал,отчасти потому, что он видел вновь прибывшего лишь одним глазом (что случилосьсо вторым, он не помнил и не хотел вспоминать), однако главная причина,чудилось ему, в том, что это существо и естьстрашный призрак. Внешне онопоходило на человека… но тот, кто когда-то звался Эндрю Квиком, думал, что насамом деле это вовсе не человек.

Незнакомец, стоявший перед дверью-люком, одет был в короткуютемную куртку, перехваченную в талии ремнем, линялые штаны из синей хлопчатойматерии в рубчик и старые запыленные сапоги – сапоги селянина, объездчика или…

– Или стрелка, Эндрю? – спросил незнакомец и хихикнул.

Тик-Так в отчаянии уставился на фигуру в дверном проеме,силясь разглядеть лицо, но у короткой куртки был капюшон – капюшон, надвинутыйна голову. Черты незнакомца тонули в густой тени.

Сирена умолкла на полувопле. Аварийное освещение пересталомигать.

– Вот так, – прежним пронзительным шепотом сказалнезнакомец. – Наконец мы можем слышать, что думаем.

– Кто ты? – спросил Тик-Так. Он пошевелился, и грузики унего в голове, вновь придя в движение, принялись пропахивать в мозгу свежиеборозды и буравить новые канальцы. Ощущение было ужасное, но, непонятно почему,еще хуже была отвратительная мушиная возня на его правой щеке.

– Я – человек с тысячью прозваний, напарник, – сказал изтьмы своего капюшона незнакомец, и хотя голос его звучал серьезно, Тик-Такрасслышал таящийся у самой поверхности смех. – Я Джимми, я Тимми, иным яЛовкач, Искусник и Щеголь – другим; меня Победителем кличут порой, порой –Проигравшимся-в-Дым. Зови хоть Повешенным, хоть Палачом – ей-ей, не обижусьничуть. Ты только, дружок, меня вовремя в дом к обеду позвать не забудь.

Человек в дверном проеме запрокинул голову, и его смех,больше похожий на волчий вой, прихватил морозцем кожу на руках и спинераненого, собрав ее пупырышками гусиной кожи.

– Когда-то меня величали Вечным Пришельцем, – продолжал этотчеловек. Он двинулся к Тик-Таку. Тот застонал и попытался отползти назад. – Ещеменя звали Мерлин или Мэйрлин – впрочем, разницы нет, все равно имя никогда небыл, хоть ничего и не отрицал. Порой меня называют Чародеем… или Колдуном…Чернокнижником… но я надеюсь, Эндрю, мы можем обойтись без этих пышных словес ибеседовать более человеческимязыком.

Он откинул капюшон, открыв светлое широколобое лицо, вкотором, невзирая на всю приятность черт, не было ничего человеческого. На скулахЧернокнижника рдели пышные розы лихорадочного румянца, голубовато-зеленые глазаискрились бурным весельем, чересчур диким и необузданным, чтобы бытьпорождением здравого рассудка; иссиня-черные волосы торчали дурацкимислипшимися вихрами, как перья ворона, пунцовые губы открывали в усмешке зубыканнибала.

– Зови меня Фэннин, – объявило ухмыляющееся видение. –Ричард Фэннин. Быть может, это не вполневерно, но, полагаю, для руководящейдолжности сойдет. – Он протянул руку с девственно гладкой ладонью. – Чтоскажешь, напарник? Пожми-ка руку, которая потрясла мир.

Существо, когда-то бывшее Эндрю Квиком и известное вчертогах Седых под именем Тик-Така, взвизгнуло и вновь попыталось отползтиназад. Лоскут кожи, содранный с его головы пулей мелкого калибра, которая непродырявила, а лишь оцарапала череп, болтался из стороны в сторону; длинныепряди светлых с проседью волос продолжали щекотать щеку. Квик, однако, большене чувствовал этого. Он позабыл даже про ноющую боль под черепом и острую,дергающую – в ямке на месте левого глаза. Все его мысли слились в одну:"Надо во что бы то ни стало удрать от этого чудовища в человеческомобличье".

Но когда незнакомец схватил правую руку Эндрю Квика и пожалее, эта мысль испарилась, как сон в минуту пробуждения. Крик, запертый в грудиКвика, сорвался с губ любовным вздохом. Он тупо уставился вверх, наухмыляющегося пришельца. Отслоившийся лоскут кожи покачивался.

– Что тебя беспокоит? Должно быть, это.Оп-ля! – Фэннинрезким движением оторвал свисающий клочок кожи. Смутно забелел пятачок черепнойкости. Звук был такой, точно рвалась толстая ткань. Квик истошно взвизгнул.

– Ну-ну, секундное дело. – Присев на корточки перед Квиком,этот человек говорил с ним, как мог бы говорить снисходительный отец сзанозившим палец ребенком. – Капельку поболит и перестанет. Ведь так?

– Д-да, – пробормотал Квик. Верно, боль уже утихала. И когдаФэннин снова протянул к Эндрю руку и стал ласково поглаживать левую сторону еголица, тот инстинктивно дернулся назад, но тотчас совладал с собой. Ончувствовал, как с каждым прикосновением этой руки, не имеющей линий судьбы, кнему возвращаются силы. Квик с немой признательностью поглядел на новогознакомца. Губы его дрожали.