бы признавал, что речь идет о личном и сокровенном, говорил о «внутренних» состояниях, использовал, пусть метафорически, слово «душа». Утверждая, что он более не оппозиционер, Зиновьев просил, еще и еще раз, чтобы ему «поверили»:

Я прошу Вас об одном: поверить, что в посылаемых письмах Центральному Комитету партии и Вам лично я говорю правду и только правду, без всяких «резервов» «в уме» и т. п.[1021] <…>

В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. <…> Я плачу при мысли о том, что эти строки могут не дойти до Вас вовсе. А если дойдут, Вы можете им не поверить (заслуженное наказание за двурушничество). Но мне легче, когда я говорю себе, что строки эти дойдут до Вас, и раскаянию моему Вы поверите. Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение[1022]. <…>

Мне часто кажется теперь, что главная моя беда сейчас заключается в том, что я не могу, не в состоянии ни написать, как следует, ни устно высказать все, что я передумал, перечувствовал, все, что я вижу, сознаю, понимаю теперь. Все знают, что я умел и говорить, и писать, и формулировать, и помнить. Но я сейчас настолько подавлен случившимся, убит горем, обессилен, что еле пишу и еле говорю. Когда я брожу по своей камере, у меня иногда готово вылиться горячее и, мне кажется, убедительное изложение того, что я пережил, переживаю, к чему я пришел. И я думаю: если бы мне дано было 1 час стоять перед Вами лично, говорить Вам лично все, все, – Вы увидели бы, что я не враг больше, Вы бы пощадили и дали бы мне какой-либо выход, какую-либо возможность работать для дела. Но когда я берусь за перо (за карандаш, ибо пера и чернила не имею) – все выходит у меня бледно, сухо, мучительно, трафаретно. Преодолеть свое состояние не могу. Нет сил. Слишком, слишком ужасно то, что произошло. Слишком, слишком кошмарно то, чему я стал невольным и вольным виновником. Я бы отложил всякое писание, чтобы после изложить все в более спокойном состоянии. Но откуда возьмется это последнее? Если мне и дано еще жить некоторое время – состояние мое все равно может только ухудшаться: результат не столько даже тюремного заключения, сколько морального состояния. Вот почему я тороплюсь написать нижеизложенное, пока я чувствую себя в ясном состоянии рассудка. У меня нет иллюзий. Я знаю, что Вы не склонны будете мне поверить. Но Вам дано видеть людей насквозь. Да и не трудно после всего случившегося «расшифровать» каждое мое слово и видеть степень моего чистосердечия[1023]. <…>

Таков итог, который я подвожу, – на этот раз без обманов и самообманов, без задних мыслей, оговорок и внутренних колебаний[1024]. <…>

Прошу вас, товарищи, прошу вас, родные, поверить мне, что до последнего вздоха я буду относиться с бесконечной любовью к партии Ленина – Сталина, что где бы и как бы ни пришлось расставаться с жизнью, я буду умирать с чувством безграничного раскаяния за все то зло, которое я причинил[1025]. <…>

Я знаю, что после всего случившегося, написанное мною Вы можете и просто бросить в корзину, не читая. Но я умоляю Вас прочесть посылаемое. Я умоляю Вас поверить искренности того, что здесь сказано[1026].

Употребление понятия «вера» в этом контексте, конечно, очень предсказуемо, но ему можно дать неодюркгеймианскую трактовку, сославшись на Роберта Беллу с его концепцией «гражданской религии» и Джеффри Александера[1027]. Белла анализировал инаугурационные речи американских президентов и обратил внимание на то, что во всех них очень много религиозных терминов, упоминания веры и Бога. Он делает вывод, что религиозные термины в этих речах не имеют отношения к христианской религии, это термины гражданской религии, которая опирается на американскую конституцию и представления о демократии как о высшем благе. Александер продолжает эту мысль, говоря, что американская политическая культура основана на гражданской религии, где есть свои представления о сакральном. В ней в качестве сакрального выступают: демократия, закон, честность и т. д.[1028] Для коммунистов сакральным были пролетариат, сознательность, партийная чистота. Поэтому дискуссии о пролетарском сознании, демократии и сознательности – лучший способ, с одной стороны, зафиксировать, что считается символическим осквернением, с другой – понять, как именно структурируется область сакрального в гражданской религии коммунизма. Если произошло что-то, что ставило под угрозу представление о партийной чистоте, – например, замещение пролетарской честности и прямоты двурушничеством, – необходимо было обратиться к самым общим сакральным понятиям, чтобы еще раз их проговорить и уточнить и в конце концов устранить осквернение. Признавшись на суде, что он вдохновил убийство Кирова, Зиновьев связывал себя с оскверняющим событием, поставил под сомнение сакральное. Теперь он неистово интерпретировал это событие и свою роль в нем, чтобы перестроить или восстановить свое представление о сакральном, – тут Александер наверняка бы указал на ритуальный характер признаний Зиновьева. В прошлые годы в партии были возможны дискуссии, и оппозиционеры могли обращаться к сакральным понятиям (таким, как партия и Ленин) для того, чтобы интерпретировать политику Сталина как оскверняющую гражданскую религию коммунизма. Сейчас Зиновьев обращался к самым общим сакральным понятиям советской гражданской религии для того, чтобы показать, что он хоть и является «еретиком» и «заблуждающимся» (с позиции победившей символической классификации), но тем не менее главные символы веры были и остаются для него неизменными.

Поверит ли Зиновьеву Сталин? Коммунист не мог верить в потустороннее – только в то, что доступно научному анализу. Ему надо было показывать, доказывать. Но Зиновьев понимал, что его «я» закрыто для внешнего взора и его разговор о вере в партию не может быть разговором о раскрытии таинства его души.

Моисей Маркович Харитонов, с апреля 1923 по декабрь 1925 года член ЦК РКП(б), а затем оппозиционер, писал Сталину 22 декабря 1934 года: «Дорогой т. Сталин, что бы со мной дальше ни случилось – ошибки ведь всегда возможны – я хочу только, чтобы Вы поверили мне, что я в течение всех последних примерно 6 лет был и остаюсь верным и преданным членом партии и верным и преданным Вам лично человеком»[1029]. Ответственный секретарь Петроградского губернского комитета ВКП(б), а затем зиновьевец П. А. Залуцкий просил