Не могу сказать, что наше путешествие в «Розовую малышку»было безмятежным (пока мы там находились, я не выпускал из руки серебряныйподсвечник), но и особенным я бы его не назвал. Кроме возбуждённых голосовракушек под домом, мы ничего не услышали. И не увидели. Я сложил рисунки вкорзинку для пикника. Джек взялся за ручки и отнёс её вниз. Я всю дорогуприкрывал ему спину, а когда мы вышли из «Розовой громады», запер дверь наключ. Как будто это что-то меняло.

По пути в «Эль Паласио» мне в голову пришла мысль… иливернулась. Но я оставил цифровой «Никон» в «Розовой громаде», разворачиватьсяне хотелось, так что…

— Джек, у тебя есть «полароид»?

— Конечно. «Уан-шот». Как говорит мой отец, «старый, ноисправный».

— Завтра, когда будешь возвращаться, остановись, пожалуйста,у разводного моста со стороны Кейси-Ки. Сделай несколько снимков птичек и яхт,хорошо?

— Хорошо…

— И пару раз сними сам мост, прежде всего — подъёмныемеханизмы.

— Зачем? Для чего вам понадобились эти снимки?

— Собираюсь нарисовать мост без подъёмных механизмов, —ответил я. — И сделать это, когда услышу гудок, означающий, что мост развели,чтобы пропустить какое-то судно. Я не думаю, что двигатель и гидравлическиецилиндры действительно исчезнут, но, может, мне удастся что-нибудь сломать, такчто на какое-то время сюда никто приехать не сможет. Во всяком случае, наавтомобиле.

— Вы серьёзно? Вы действительно думаете, что сможете вывестимост из строя?

— Учитывая, как часто подъёмные механизмы ломаются сами посебе, труда это не составит. — Я посмотрел на тёмную воду и подумал о ТомеРайли, которого мне следовало вылечить. И которого, чёрт побери, убили. — Асейчас мне очень хочется нарисовать себе крепкий сон.

Ищите картину в картине. Увидеть её иной раз не просто, ноона есть всегда. И если вы её не замечаете, то можете проглядеть целый мир. Мнеэто известно лучше, чем кому бы то ни было, и не без причины: глядя нафотографию Карсона Джонса и моей дочери (Смайлика и Тыквочки), я думал, чтознаю, куда смотрю, и упустил истину. Всё потому, что я ему не доверял? Да, иэто где-то даже забавно. По существу, я не испытывал бы доверия к любомумужчине, который попытался заявить права на мою дорогую девочку, мою самуюлюбимую, мою Илзе.

Сначала я нашёл фотографию его одного, прежде чем докопалсядо той, где они стояли вдвоём, но сказал себе, что фотография-соло мне ненужна, толку от неё нет. Если я хочу знать о его намерениях в отношении моейдочери, то должен прикоснуться своей магической рукой к ним обоим, в паре.

Я уже делал предположения. Ожидал худшего.

Если бы я коснулся первой фотографии, действительно еёисследовал (Карсон Джонс в рубашке «Близнецов», Карсон в одиночестве), всёмогло перемениться. Я смог бы почувствовать, что от него не исходит абсолютноникакой угрозы для Илзе. Наверняка бы почувствовал. Но я проигнорировал этуфотографию. Итак и не спросил себя почему, если он представлял собой опасность,я нарисовал Илзе одну, разглядывающую все эти плавающие теннисные мячи.

Маленькой девочкой в теннисном платье была, разумеется, она.Как и практически всеми девочками, которых я нарисовал на Дьюма-Ки — даже теми,кто маскировался под Ребу, Либбит или (в одном случае) Адриану.

За единственным исключением: особы женского пола в красноймантии. Персе.

Прикоснувшись к фотографии Илзе и её бойфренда, я ощутилсмерть: в тот момент не признался в этом даже себе, но ощутил. Мояампутированная рука почувствовала смерть, повисшую, как дождь в облаках.

Я предположил, что угроза для моей дочери исходит от КарсонаДжонса, вот почему так хотел, чтобы она держалась от него подальше. Но он былни при чём. Персе стремилась остановить меня (думаю, предпринимала отчаянныеусилия для того, чтобы я не нашёл давние рисунки Либбит и её карандаши), ноКарсон Джонс никогда не был орудием Персе. Даже бедный Том Райли был всего лишьподручным средством, использованным за неимением лучшего.

Я смотрел на картину, но сделал неправильный вывод, упустилистину: смерть, которую я почувствовал, исходила не от него. Она кружила надИлзе.

И какая-то часть меня знала, что я не увидел истины.

Иначе почему я нарисовал все эти проклятые теннисные мячи?

Уайрман предложил таблетку лунесты, которая помогла бы мнезаснуть. Искушение было велико, но я отказался. Однако взял с собой один изсеребряных гарпунов, и Уайрман последовал моему примеру. С волосатым животом,чуть нависающим над синими трусами, с гарпуном Джона Истлейка в правой руке, онявлял собой эдакого Купидона в расцвете лет. Ветер набрал ещё большую силу.Ревел за стенами, завывал в дымоходах.

— Двери в спальни оставляем открытыми? — спросил Уайрман.

— Само собой.

— А если ночью что-то произойдёт, ори как резаный.

— Вас понял, Хьюстон. И ты тоже.

— С Джеком всё будет хорошо, Эдгар?

— Если он сожжёт рисунок, безусловно.

— Ты держишься, несмотря на случившееся с твоими друзьями?

Кеймен — он научил меня вспоминать забытые слова поассоциациям. Том — он посоветовал мне не отдавать преимущество своего поля.Держался ли я, несмотря на случившееся с моими друзьями?

Что ж, и да, и нет. Я печалился, но — не буду лгать —испытывал и подспудное облегчение; люди иной раз показывают себя абсолютнымиподонками. Облегчение — потому что Кеймен и Том, пусть и достаточно близкие мнелюди, не входили в круг тех, кто действительно многое для меня значил. До нихПерсе ещёне успела дотянуться. И при условии, что мы будем действовать быстро,Кеймен и Том могли остаться единственными жертвами.

— Мучачо?

— Да? — Мне казалось, что его голос доносится издалека. —Да, я держусь. Позови меня, если я тебе понадоблюсь, Уайрман, не стесняйся. Накрепкий сон я не рассчитываю.

Я лежал, глядя в потолок. Гарпун с серебряным наконечникомнаходился под рукой, на прикроватном столике. Я слушал рёв ветра и шум прибоя.Помню, как подумал: «Ночь будет долгой». А потом заснул.

Снились мне сёстры Либбит. Не Большие Злюки — близняшки.