Мы сидели на кухне и ждали. Секундная стрелка на часах надплитой медленно обогнула циферблат, пошла на второй круг. Поток из трубыпревратился в узенькую струйку. Потом издалека донёсся голос Илзе:

— Я вернулась… с ним… Я… — Тут она вскрикнула. Я не могсказать, от удивления, боли или оттого и другого.

— Илзе! — завопил я. — Илзе!

Уайрман вскочил, ударился бедром о край раковины. Протянулко мне руки. Я покачал головой, мол, не знаю. Я чувствовал, как по щекам течётпот, хотя на кухне было прохладно.

Я уже думал о том, что делать и кому звонить, когда Илзевзяла трубку. В голосе слышалась дикая усталость. Но при этом и облегчение. Иговорила она, как всегда. Наконец-то.

— Господи Иисусе.

— Что случилось? — Я едва сдержался, чтобы не сорваться накрик. — Илзе, что случилось?

— Его нет. Он вспыхнул и сгорел. Я смотрела через окошко. Отнего остался пепел. Папуля, мне нужно залепить пластырем руку. Ты был прав.Нехороший он, очень нехороший. — Она нервно рассмеялась. — Этот чёртов рисунокне хотел лезть в духовку. Изогнулся и… — Вновь нервный смех. — Можно сказать,что я порезалась о край листа, но это не выглядит порезом, и ощущения другие.Больше похоже на укус. Я думаю, рисунок меня укусил.

В сложившихся обстоятельствах больше всего меня радовало,что с Илзе всё в порядке. Она же больше всего радовалась тому, что всё впорядке со мной. И всё у нас было хорошо. Так, во всяком случае, думал глупыйхудожник. Я сказал дочери, что позвоню завтра.

— Илзе? Ещё одна просьба.

— Да, папа. — Голос звучал бодро, она полностью пришла всебя.

— Подойди к плите. В твоей духовке есть подсветка?

— Да.

— Включи её. Скажи, что ты видишь.

— Тебе придётся подождать… радиотелефон у меня в спальне. —Пауза, короткая. Потом Илзе вновь взяла трубку: — Пепел.

— Здорово.

— Папуля, а остальные твои картины? Они такие же, как этотрисунок?

— Я как раз с этим разбираюсь, милая. Это история длядругого дня.

— Хорошо. Спасибо тебе, папуля. Ты по-прежнему мой герой. Ятебя люблю.

— Я тоже тебя люблю.

То был наш последний разговор, но мы этого не знали. Этогоникогда не знаешь заранее, верно? По крайней мере закончили мы его признаниямив любви друг другу. Хотя бы. Не так, чтобы много, но всё-таки. У других бываетхуже. Я говорю себе это долгими ночами, когда не могу заснуть.

У других бывает хуже.

Я рухнул на стул напротив Уайрмана, подпёр голову рукой.

— Потею, как свинья.

— Должно быть, с этим как-то связано насилие над раковиноймисс Истлейк.

— Изви…

— Повтори ещё раз, и я тебе врежу. Ты всё сделал правильно.Не каждому мужчине удаётся спасти жизнь дочери. Поверь, когда я это говорю, тозавидую тебе. Хочешь пива?

— Боюсь, я заблюю им весь стол. Молоко у тебя есть? Онзаглянул в холодильник.

— Чистого нет, только наполовину со сливками.

— Дай глоточек.

— Ты совсем плох, Эдгар. — Он налил мне молока со сливками встакан для сока, я выпил. Потом мы пошли наверх, медленным шагом, как стареющиевоины джунглей, сжимая в руках короткие гарпуны с серебряными наконечниками.

Я вернулся в спальню для гостей, лёг и вновь уставился впотолок. Ладонь болела, но я не жаловался. Она поранила руку, я поранил. Вродебы одно сходилось с другим.

«Стол течёт», — подумал я.

«Утопите её, чтобы заснула», — подумал я.

И что-то ещё. Элизабет сказала что-то ещё. Прежде чем вголову пришла третья фраза Элизабет, я вспомнил кое-что более важное: Илзесожгла рисунок «Конец игры» в духовке и отделалась лишь порезом руки. А может,укусом.

«Следовало сказать ей, что порез нужно продезинфицировать, —подумал я. — И мой тоже нужно».

Я спал. И на этот раз гигантская лягушка не явилась во сне,не предупредила меня.

На рассвете меня разбудил глухой удар. Ветер, дувший спрежней силой (может, разошёлся ещё сильнее), швырнул в стену дома один изшезлонгов Уайрмана. Или весёленький зонт, под которым мы впервые когда-торазделили зелёный чай со льдом, так хорошо утоляющий жажду.

Надев джинсы, я вышел из спальни. Всё остальные вещи яоставил на полу, включая и гарпун с серебряным наконечником — сомневался, чтоЭмери Полсон навестит меня при свете дня. Потом заглянул в спальню Уайрмана,хотя мог без этого обойтись: его храп был слышен издалека. Уайрман вновь лежална спине, широко раскинув руки.

Я спустился на кухню и покачал головой, увидев сломанныйкран и стакан с белым налётом на стенках. Нашёл себе чистый стакан, наполнилего апельсиновым соком. Со стаканом в руке вышел на заднее крыльцо. Сильный, нотёплый ветер с Залива отбросил мои потные волосы со лба и висков. Ощущения мнепонравились, они успокаивали. Я решил спуститься к берегу и выпить сок там.

Остановился, когда три четверти мостков остались позади,отпил сока. Стакан наклонил чуть сильнее, чем следовало, и плеснул соком наголую ногу. Почти не обратил на это внимания.

Из Залива, на одной из больших, гонимых ветром волн, кберегу плыл ярко-зелёный теннисный мяч.

«Это ничего не значит», — сказал я себе, но прозвучало оченьуж неубедительно. Мяч значил не просто многое, а всё, и я это понял, как толькозаметил его. Я зашвырнул стакан в униолу и, кренясь на один бок, сорвался сместа: в том году Эдгар Фримантл иначе бегать не мог.

Мне потребовалось пятнадцать секунд, чтобы, добраться докрая мостков, может, меньше, но к тому времени я увидел в приливе ещё тритеннисных мяча. Потом шесть, восемь. По большей части — справа от меня, насевере.

Под ноги я не смотрел, поэтому сорвался с края мостков,размахивая рукой и культёй. Коснулся песка, попытался бежать дальше и,возможно, даже удержался бы, если б приземлился на левую ступню, но несложилось. Зигзаг боли пронзил правую ногу от щиколотки через колено до бедра,и я распластался на песке. В шести дюймах от моего носа лежал один из этихчёртовых теннисных мячей, мокрые ворсинки не стояли дыбом, а прижимались кповерхности. На ядовито-зелёном боку чёрными, как проклятие, буквами былонаписано название фирмы-изготовителя: «DUNLOP».