Вечность… моя вечность.

Идет по проходу. Взгляни на нее, не делай вид, что не видишь. Ты должен. Смотри ей в глаза, сними очки. Сними их к чертовой матери, покажи свои глаза, Макс. Нет? Не станешь? Чего тянешь?.. Вот же… Ха. Какой был ты… сволочь, не меняешься.

И все равно… люблю тебя, братишка.

Красивая… Лиза.

Улыбаешься.

Все на тебя смотрят. Ты — королева. Только взгляни, какими взглядами тебя провожают… Ты единственная. Боже… хочу смотреть до бесконечности на твою улыбку. Она обворожительная и такая нежная… Нежная… Как цветок бархатный, чистый…

Девочка…

Руку протягиваешь…

Касаешься.

Макс, возьми ее ладошку и никогда не отпускай. Смотри… пока она на тебя смотрит. Смотри только на нее и никуда больше. Она — твой свет. Наш… наш свет… наверное.

Наверное.

Макс… держи крепко. Не обижай. Целуй. Люби. Не отпускай.

Клятва. Клянетесь друг другу в верности — в вечности.

Улыбается. Плачет.

Не плачь… Ты счастлива. Люби.

Золотые ободки на пальцах. Поцелуй. Нежный, красивый…

Слезы.

Твой папа плачет, Лиза. Твой папа гордится тобой, он счастлив за тебя. Ты справилась… нашла свой путь. Сильной стала, смелой, научила его… Он знает. Знает, что ты будешь счастлива. Все знают.

Обнимаешь. Тихонько плачешь… чтобы Макс не слышал. А он все видит — слезы твои. Вот дурак. Дорожки соленые губами собирает, берет за руку, ведет по проходу — прочь от всех, прочь от горя, прочь от боли… вместе… Вместе.

Навсегда?

Навсегда.

Дверь перед тобой открывает. Так просто, будто точно знает, что делает, куда ведет… А у тебя глаза расширяются, смотришь на него шокировано, понять не можешь, что происходит и почему у этого счастливого идиота улыбка ехидная на губах играет. Та самая — твоя любимая. Почему улыбается? Почему?

Почему?

За руку берет, пальцы переплетая, ведет к машине — черной, без лишних украшений, как ты хотела. И вновь дверь перед тобой открывает, очки на голову отправляя. И смотрит. Смотрит. На тебя… Лиза. Он видит тебя. А ты не знаешь. Понять не можешь, что же происходит. В замешательстве, с толку сбита.

Черт. Так хочется ему сейчас с ноги под задницу пнуть.

Ты что творишь?

— Привет, — улыбается. Гадко так. Яроцкий, блин.

— Макс… я… я…

— Любишь меня? — За талию ее обнимает, к себе притягивает, лбом ко лбу припадает и в глаза смотрит. Теперь — по-настоящему, по живому. Потому что видит, потому что обещал.

Ты молодец, братишка. Я горжусь тобой. Я так горжусь, что ты это сделал.

— Макс…

— Ты обещала, — целует нежно в щеку, губами по скуле почти невесомо, к уху припадает и повторяет: — Скажи. Ты обещала.

— Ты… ты видишь? — дорожки слез рисуют невидимые узоры на ее щеках, хрустальными капельками с подбородка срываются.

— Макс… что происходит? — И даже хмуришься, ты красиво, Лиза. В глазах растерянность, замешательство и… о, да… злость. Девочка… наша девочка злится.

— Ты видишь? — громче повторяет, отрывками. Обхватывает его лицо ладонями и лихорадочно в глаза смотрит.

Слышу, как громко и часто сердце ее бьется. Наше сердце.

— Вижу. — А этот придурок все шире улыбается. Как ребенок, который пакость сделал, а наказания удалось избежать.

— Макс…

— Скажи. — Целуй же, не дай разрыдаться.

Целует.

Что ты шепчешь, Лиза?

— Что? Скажи это громче. Я столько ждал этих слов, — посмеиваться еще умудряется. Вот же… — Скажи, Лиза.

И вновь она что-то тихонько бормочет; в глаза его насмотреться не может.

— Повтори.

— Убью.

— Что? — хмурится. А я предупреждал тебя, дружище.

— Убью.

— Э-э-э… это немного не то, что я хотел услышать, — смеется громче, запрокидывая голову, и за талию ее к себе притягивает, целует, а она в грудь его с силой толкает.

— Я… я… Я убью, тебя, Яроцкий.

— М-м… ну ладно, — хмыкает довольно. — И так сойдет… Яроцкая.

Два года спустя

Ну вот я снова здесь.

Снова стою у низкой кованой оградки, смотрю на эту глумящуюся над всем миром улыбку Костика, увековеченную на черном мраморе, и щурюсь от долбаного солнца. Черт, припекает неслабо. И парит, кажется.

Смотрю на небо сквозь темные стекла очков и с какого-то хрена строю из себя гениального метеоролога, пытаясь определить по одинокому, пропалывающему мимо рваному облаку, будет дождь, или нет.

Кажется, я окончательно спятил.

Чертово солнце доконало — в башку напекло.

Смиренно вздыхая, вновь смотрю на черный мрамор, и раздраженно фыркаю:

— Может тебе тут шалаш соорудить, а, Костян? Или тент какой растянуть, жара — смерть. Как ты тут живешь?

Опускаюсь на низкую скамейку рядом с могилой, достаю из кармана джинсов помятую пачку "Winstоn", одну сигарету прячу за ухо, а вторую — раскуриваю и кладу на блюдце, предварительно стряхнув с него горстку леденцов.

— Кто это тебе тут конфетки носит? — усмехаюсь, беру сигарету и, чиркая зажигалкой, глубоко затягиваюсь. Мерзкий дым тут же легкие сжимает, и на такой громкий кашель пробирает, что с дерева неподалеку птицы вихрем взмывают в небо.

Делаю еще затяжку, провожая взглядом отдаляющихся пернатых, и вновь выпускаю изо рта дым вместе с лающим кашлем, как у старого туберкулезника.

— Ну и дерьмо, — кручу в руке сигарету, делаю последнюю затяжку, тушу о землю и прячу окурок обратно в пачку. — У Ярика из бардачка стащил, — сообщаю Костяну. — Только с тобой тут раз в год и давлюсь этим дерьмом. За компанию вроде как; уверен, ты и там пыхтишь вовсю.

Провожу пальцами по взмокшему лбу и мысленно благодарю Лизу, что уговорила меня…

— Состриги уже свои лохмы, Яроцкий, — кривляюсь, подражая ее голосу, и снимаю кепку. — Что скажешь, Костик, как я тебе? Лошара, да?.. М-да… — Набрасываю кепку обратно, сцепливаю пальцы в замок, опускаю голову и отстукиваю пятками о землю; думаю, о чем бы еще рассказать. И дело не в том, что рассказать нечего — есть. Есть много всякого, вот только кто бы мог подумать, что говорить будет так сложно, будто я — и не я совсем, будто не к другу пришел, а так — к бомжу Васе, да и то не уверен, что того Васей зовут.

Слишком редко я здесь бываю. Вот чувство вины и грызет. Да за все грызет… За то, что к Костику на могилу только в день его смерти прихожу, за то, что через несколько рядов отсюда похоронена сестра Лизы, за то… да просто за то, что слишком много дерьма случилось в этом городе, и как бы мне не хотелось, я никогда не смогу сказать, что моей вины ни в чем не было.