И тоже были оскорблены результатом штурма.

Многие ушли. Те, кто ушел, они оставались в душе кузенами, но, будучи Доном, понимали, что шансов победить в этом сражении нет – если б моторола допустил штурм, а потом каким-то образом вмешался и всех их уничтожил, ну, почти всех, тогда оставалась бы надежда набрать еще одну армию, тогда оставалась бы хоть какая надежда, а так… Опозоренные, выкинутые за слабосильность, презрительно отброшенные одним движением виртуального пальца моторолы, осмеянные, даже не осмеянные, а просто отторгнутые, они ничего не могли сделать. Ни «кабальеро данутсе» здесь бы не помогло, ни просто силовое вмешательство – люди просто стали разбегаться, как бы это сделал и сам Дон, если б было ему куда разбегаться.

Появился у донов и еще один повод для огорчения – Дон остался, не достался он Кублаху, потому что Кублах плотно осел у Джосики в доме Фальцетти и никто его оттуда выпускать не собирался. Вялые не вялые, депрессивные не депрессивные, камрады ждали его выхода из дома Фальцетти. И Кублах совершенно не собирался повторять пройденное. Он ждал помощи извне, от тех, кто его послал.

Сам Дом Фальцетти, между прочим, тоже немножко странно себя повел прямо после попытки штурма. Он вдруг вызвал Джосику, которая ходила вокруг Кублаха с огромным и ужасно болезненным любопытством, и сказал ей, что ему что-то очень тревожно, потому что вроде как бы кто-то ходит по дому, а в то же время вроде как бы и не ходит никто. Взволнованный у Дома был голос, что вообще-то ему было не очень свойственно. Джосика обеспокоилась, а Кублах рукой махнул.

Но это я так, впрочем. Я о Братстве. Оставшихся с Доном осталось не слишком много, но вполне достаточно – сам не знаю для чего, – человек пятьсот. То есть вроде и есть, но вроде и никуда. Остались, правда, с ним трое, на которых он очень рассчитывал: Алегзандер, Витанова и Валерио Козлов-Буби, то есть Лери.

Алегзандер… о, Алегзандер, это был чудо что за человек! Немногословный, исполнительный, даже с виду немножко глупый, но это только с виду. Что-то он, конечно, имел в загашнике – уж слишком странный иногда был у него взгляд, – но какое кому до этого дело, он был целиком надежен, он делал то, что надо, и никогда ничего никому. Хотелось бы поговорить о нем поподробнее, но даже и не знаю, что о нем еще говорить. Алегзандер был Алегзандер, вот и всё. Такой спортсмен. Высокий рост, набыченность, преданность, расторопность. Чем-то на очень хорошую собаку похож был. Дон даже некоторое время подозревал Алегзандера в том, что он «вернулся», стал пучером и теперь скрывает, но потом от этих подозрений полностью отказался – никак не получалось не верить Алегзандеру, ну просто никак.

Теперь Витанова. С ним все было сложнее – Дон видел, чувствовал второе дно у этого парня, видел, что ему доверять особо нельзя, но это был отличный воин, ну просто всех врагов растерзать. Как открытую книгу читал Дон Витанову, хотя про себя всегда добавлял: «Открытую книгу со слипшимися страницами», – вот даже непонятно, где он такое древнее сравнение отыскал, откуда взялись у него эти слипшиеся страницы?

Так или иначе с Витановой вообще было все очень странно. Однажды он пришел без спросу в дом Зиновия Хамма, где имел обыкновение проживать Дон, упал чуть только что не в колени Дону и говорит:

– Повиниться перед тобой должен.

– Слушаю, – несколько испуганно сказал Дон, потому что Витанову терять ему было уже никак невозможно, а он что-то такое подозревал.

– Вот что, – сказал Витанова и на Дона при этом пристально посмотрел. – Вот что. Я, наверное, не очень хороший человек был, пока тобой не стал…

И запнулся, все так же пристально Дону в глаза глядя.

– Нико, не хочешь говорить – не говори, – попросил Дон. – В чем дело?

– Хочу, – после паузы ответил Витанова. – Но почему-то не получается. Я должен… Словом, считай, что я повинился перед тобой. У меня тут сейчас одно дело с Алегзандером, так что я пойду.

И с тем ушел. Дон с недоумением и жалостью глядел ему вслед.

Главная беда Витановы сводилась к тому, что он считал себя Воином. Именно так – Воином с большой буквы. О себе прошлом он не знал почти ничего, кроме того, что в двух словах рассказал ему моторола. Он даже не знал, чем он занимался до Инсталляции. Что-то такое ему иногда мерещилось, но это даже слабенькой предпосылкой к грядущему «возвращению» назвать было нельзя. Что-то стыдное было в его прошлом, Витанова не знал что, да и не хотел знать, и потому даже мысль о «возвращении» с негодованием отвергал. Знал он две вещи: по натуре он Воин и что-то недостойное до Инсталляции совершил. Или совершал. Теперь, в этой своей жизни, сильно разбавленной жизнью Дона, он хотел быть достойным, даже совершенным Воином. Что уж он вкладывал в это крайне приблизительное понятие – вопрос отдельного и очень сложного разговора, причем такого сложного, что, может быть, и сам моторола с его мириадами сознаний не разберется, хотя на самом деле разберется, конечно, это просто оборот речи такой. Совсем уже приблизительно говоря, это было что-то похожее на кодекс древнеяпонских самураев, но о самураях Витанова ничего не знал, потому что не любил историю, да и из памяти Дона мало что можно было извлечь по этому поводу.

Так или иначе Витанова, хотя он и верно служил Дону, но действительно, как мы знаем, кое-что предпринимал – если не против Дона, то, во всяком случае, в обход его. Он действительно создавал свою собственную, неподконтрольную Дону армию и надеялся с ее помощью занять место Дона после того, как того заберет Кублах, а в том, что он его заберет, не было ни у Витановы, ни у Дона, ни у кого другого никакого сомнения. Он ревниво посматривал на Ромео, который к Воинам себя не причислял и даже такого слова в отношении себя в уме не держал, но Воином все же был, причем, похоже, изначально достойным.

Но Ромео убит, вакансия стала ближе. Некоторое подозрение у Витановы было и насчет Лери, тот пользовался у Дона особым расположением, но все-таки был слишком в тени, слишком занят был какими-то непонятными Витанове делами и явно не стремился занять место Дона после того, как его заберет Кублах. Вот придет Кублах, вот придет Кублах! М-м-м… Кублах пришел и