«возросшей активности советской авиации, что явно, но безуспешно стремится захватить стратегическое господство в воздухе». А по нашим понятиям это наверняка означает, что отважные, славные советские летчики творят чудеса в небе и, вероятно, действительно во многом превосходят и по силе, и по мастерству фашистских «люфтфлюгеров»… Эх, знать бы об этом Аркадию! Как бы порадовался он сейчас вместе с нами!

Сегодня, с утра пораньше, произошел очередной конфликт с Эрной, который, боюсь, вызовет новые, уже более неприятные объяснения с господином вахманом…

То же 18 июля

10 часов вечера

Ладно, о конфликте с Эрной напишу как-нибудь потом. А если и не напишу – невелика беда. Не стоит она того, чтобы тратить на нее и ее «святое семейство» и эти листы, и время. Слишком много чести.

Сегодня был Он. Пришел все-таки! Перед обедом Нинка шумно ворвалась ко мне в кладовку: «Иди скорей! Николай здесь».

У меня перо выпало из рук. Успокаивая сумасшедшее биение сердца, постояла несколько минут у открытого окна, старалась ладонями охладить пылающие щеки. Как мне войти в комнату, что сказать? Надо ни в коем случае не показать своего подавленного вида, но и слишком веселой, оживленной тоже не следует выглядеть. Нужно просто открыть дверь и немножко удивиться: мол, надо же, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим…

Тьфу, дура. Нет, совершенно ни к чему вякать эту пошлость про «зимы и лета». Надо все по-другому. Вот что… Не буду я притворяться! Сейчас войду и скажу ему: «Ну наконец-то ты здесь! Я так ждала тебя все эти долгие-долгие 70 дней, так рада видеть тебя! Сегодня наступил 71-й день, и ты – здесь… Так скажи же мне, что и ты рад встрече со мной. Не таись, скажи…»

Николай сидел на диване, держал в руках «Братьев Карамазовых». А рядом с ним восседал… Ванька СМЫК. Приперся! Только этого придурка и не хватало сейчас здесь! Тут же находились, вели какой-то разговор Лешка с Мишкой. (Как же я забыла, что, кроме нас двоих, еще кто-то существует на свете!)

Ненавидя себя, я удивленно и несколько игриво подняла вверх брови, услышала свой противный, притворно-веселый голос: «Какая встреча! Сколько лет, сколько зим!»

Николай пожал протянутую ему мной руку: «Здравствуй. Действительно, сколько лет… Я был в деревне, в гастхаузе. Вот встретил там Ивана. Он сказал, что ему надо увидеться с Василием, позвал меня. Ну, я решил тоже зайти. На несколько минут».

Решил тоже зайти… На несколько минут… Ну что ж, как говорится, вольному – воля. Я присела на край кровати. Идиотская улыбка, словно приклеенная, не сходила с моих губ: «Ну, как поживаешь? Что нового?»

– Нового, пожалуй, ничего. И в остальном – все как было, – ответил он. – Я вижу, у вас хорошие книги появились. Достоевский… Это такая здесь редкость.

– Да. Их дал нам один русский эмигрант. Очень, между прочим, интересный человек. Если хочешь, можешь тоже почитать. Правда, он взял с меня честное слово… Но ты…

– Спасибо. С большим сожалением я вынужден отказаться. Обстоятельства складываются так… Словом, совсем нет времени.

Все эти минуты Ванька с напряженным любопытством глазел на нас. Насмешливое любопытство ощущалось и в молчании Мишки и Леонида. Я, да, по-видимому, и Николай чувствовали себя как бы под перекрестным огнем. Он поднялся с дивана: «Я должен уже идти. Увы, работа не терпит. А Иван пусть ожидает Василия один».

Взгляды наши встретились. Я увидела (или мне показалось, что увидела) в его глазах прежнюю робкую надежду и ожидание.

– Если у тебя еще есть пара минут… Я дойду с тобой вместе до Веры. Как раз собиралась к ней…

Сдернув с вешалки свой неизменный костюм, я торопливо прошла в кладовку переодеться. Мама, которая, видно, слышала наш разговор, прикрыв в кухне дверь, сказала негромко: «Пригласи его пообедать с нами. Уже все готово. А то давай я сама скажу».

В ее голосе я уловила никогда не слышанные мной ранее от нее мягкую бабью жалостивость и участие. Вот еще! Не надо меня жалеть! Никто, даже она, не смеет меня жалеть! Я равнодушна, совершенно равнодушна к нему и иду сейчас к Вере, в Литтчено. Просто решила сходить к ней – и пойду. А он – ну что же? – пусть идет рядом.

– Не стоит звать, – спокойно сказала я. – Он все равно не останется, торопится на свою ферму. Я тоже потом поем. Не ждите меня. Не волнуйся, – добавила я и на мгновенье горько прижалась к ее плечу, – со мной все в порядке.

Мы шли с ним по шоссе, рука об руку, как в тот радостный майский день, и опять встречные немки со злобой и завистью смотрели нам вслед. «Красивая пара», – вспомнились вдруг слова фрау Гельб, и у меня невольно запершило в горле. «…И несчастная», – добавила я про себя.

Украдкой, сбоку я взглянула на Николая. Профиль сумрачный. Русые брови слегка насуплены. Серые глаза в черной бахроме ресниц, словно обведенных по концам золотым карандашом, смотрят отчужденно и печально.

Разговор тянулся вяло и принужденно – ни о чем и обо всем понемногу. Тяжелые, свинцовые, а иногда невесомые, как легкокрылые бабочки, слова, падали в пустоту, все больше и больше разъединяя нас.

– У меня мама тяжело болела. Я так переживала. Шмидт хотел даже отправить ее в лечебницу для «восточников».

– Я слышал. Очень рад, что она теперь поправилась. Хорошо, что нашелся умелый доктор.

– Как там все ваши поживают – Сергей, Иван? Как Аделя?

– Да вроде бы все нормально. От Адельки тебе привет.

– Спасибо. Ты, наверное, знаешь, наши под Курском снова пошли в наступление. Василий предполагает – там готовится что-то наподобие нового Сталинграда.

– Да. Разговоров об этом сейчас много. И надежд тоже… А наши-то союзники, англичане, «героями» себя показали: подумать только! – рискнули высадиться аж на Сицилию!..

Волнуясь, ломая растущие в душе обиду, смятение, непрошеную нежность, досаду, я наконец спросила:

– Коля, ты… ты помнишь наш уговор? Уже июль скоро на исходе. Я… знаешь, у меня все без изменений…

– Я ничего не могу тебе сейчас сказать, – горько и гордо прервал он меня. – Уговор тот был давно. С тех пор, как говорится, много воды утекло… Кроме того, в корне изменились некоторые обстоятельства.

Вот так. Ясно и просто он дал понять мне, что полностью перечеркнул все, что было между нами, с легкостью отрекся от всего, что связывало нас. Ну и пусть. Я не навязываюсь. И мне ничуть не больно. Вот только не увидел