Галя совсем перестала спать, – вернее, она спит, но продолжает работать и во сне. Видеть это довольно-таки жутковато.

…В ту ночь я проснулась от странного, непонятного шороха. В струящемся из распахнутого настежь окна слабом, сумеречном свете я увидела Галю. Она стояла босая на полу в одной короткой, до колен, сорочке, нагнувшись над своим матрацем, быстро и сосредоточенно перебирала пальцами через грубую клетчатую ткань слежавшуюся солому. Ее потертое байковое одеяло и простыня были аккуратно сложены и развешены на протянутом возле камина шнуре. Наверное, Галя стояла так уже долго. Даже в темноте было видно, как она озябла. Ее бил озноб, а по серому с закрытыми глазами лицу катились струйки холодного пота.

Слева раздался осторожный вздох, я поняла, что мама тоже не спит. Приподнявшись над подушкой, она, так же как и я, испуганно наблюдала за Галей. Обернувшись в мою сторону, мама молча, выразительно приложила палец к губам: мол, не крикни, не испугай ее. В такие моменты нельзя громко ни окликать, ни говорить.

Выждав немного, мама тихо поднялась, подошла к Гале, обняв ее за плечи, спросила ласково, как маленькую: «Доченька, что ты делаешь?»

– Хиба же вы, мамо, нэ бачите? – каким-то тусклым, надтреснутым голосом ответила Галя. – Та ж снопы ции вяжу.

– Ложись спать, Галя, – так же ласково продолжала мама. – Ты уже много сделала. Уже все связала. Пора спать.

– Ось, пан пройиде – так зараз и ляжу, – отвечала, не открывая глаз и упрямо отводя мамину руку, Галя. Она тревожно вскинула голову. – Це вин вже йеде?

– Он… да, он, – сказала мама, настойчиво и осторожно подталкивая ее к постели. – Уже проехал. Уже далеко. Ложись.

– Вже проихав, – облегченно вздохнула Галя и тут же замертво свалилась на матрац и, наверное, не слышала, как мама накрывала ее, дрожащую, одеялом, как накинула еще сверху для обогрева свою кофту.

Так повторяется теперь каждую ночь, а иногда и по два-три раза. Меня словно бы кто толкает, я просыпаюсь и, каменея от ужаса, в неясном, едва различимом свете вижу, как спящая Галя медленно-медленно поднимается, встает на пол, склонившись над постелью, автоматически складывает и развешивает на шнур перед камином сначала одеяло, потом простыню, затем деловито принимается за свою «работу». Она шуршит соломой и время от времени озабоченно прислушивается: «Чи йеди, чи вже проихав пан?» И ложится лишь тогда, когда услышит от мамы обычное, успокаивающее: «Уже проехал. Уже далеко. Спи».

Днем Галя ходит бледная, молчаливая, утомленная. Она, видимо, ничего не помнит и не знает о своих ночных «занятиях», а из нас никто не решается рассказать ей об этом.

А сегодня за два часа до окончания работы, оставив на поле неубранную рожь, начали вдруг копать раннюю картошку. Злой, как черт, Шмидт совсем осатанел – видимо, хочет одолеть все дела сразу. Вечером объявил нам, что рожь пока подождет, а с понедельника вплотную принимаемся за уборку картошки. Наверное, «храбрым сынам Рейха» нечего стало жрать в России, вот они и мечутся, как крысы…

А вообще-то, худо все, худо. Так муторно на душе.

25 июля

Воскресенье

Сегодня с утра в Грозз-Кребсе паника. Местная полиция сбилась с ног – ищут пропавшего еще вчера пленного англичанина с Молкерая. В поисках беглеца фельджандармерия рыщет на мотоциклах по дальним фольваркам, а Квашник объезжает на своем велосипеде ближние хутора. Особенно тщательно проверяются бараки иностранных рабочих, а из них наиболее дотошно – жилища «остарбайтеров» и поляков. Не обошел Квашник вниманием и наш «хауз» – осмотрел все углы, заглянул даже под кровати. В сарае остервенело потыкал вилами в кучу хламья, а под конец, обозленный, развалил сложенный нами с таким старанием костер брикета. Паскуда!

Исчезнувший таинственно англичанин, по рассказам других пленных, будто бы пошел купаться на озеро. Кто-то даже видел, как он нырнул с берега в воду. Однако в лагере так больше и не появился. На берегу, под кустом, осталась его рабочая одежда – заляпанные полотняные брюки и куртка, белый колпак, парусиновые, со стоптанными задниками баретки.

Кажется, полиция не верит в версию утопания, считает, что англичанин сбежал, а оставленные им на берегу вещи – не что иное, как «обманный трюк».

Под вечер, когда я провожала Веру в Литтчено (она была сегодня у нас), в дверях Молкерая возник, как всегда, Альберт со своей ослепительной улыбкой. Я спросила его, показав рукой в сторону озера:

– Это правда?

– Да, – с готовностью ответил он, и улыбка медленно угасла на его лице.

– А кто же он?

– Ну, помните, того, шустрого, «мит гольде хааре»[77]. Накануне он получил неприятное известие из дома, был порядком расстроен. Для всех нас эта трагедия – загадка, – добавил печально Альберт. – Ведь Томми – отличный пловец.

Возвращаясь и проходя мимо озера, я невольно ускорила шаг, с содроганием посмотрела на воду. Черная поверхность выглядела зловещей, отвратительно пресыщенной. Неужели оно действительно похоронило в своей пучине того веселого, конопатого паренька, который шутливо грозился как-то подбить Гельбу вторую ногу? Как жаль его! А может, и впрямь, как полагает полиция, его «утопание» всего лишь «обманный трюк» и хитрец с «золотыми волосами» уже на пути к своей далекой Англии. Дай-то Бог, чтобы это было так!

А вообще-то, это озеро довольно странное, загадочное. Местные немцы-старожилы считают его проклятым местом. По рассказу Гельбихи, когда-то здесь стояла кирха, но за совершенное в ее стенах святотатство разгневанный Господь Бог стер храм с лица земли. Кирха, словно ее никогда и не было, в одночасье исчезла, провалилась со всеми прихожанами, а на ее месте вдруг возник глубокий, бездонный водоем. И в самом деле, озеро небольшое (Вера запросто переплывала его с берега до берега), круглое, как блюдце, с обрывающимися круто в глубину зелеными берегами.

У меня к нему особые счеты – купалась в нем всего лишь один раз и тоже чуть не утонула. Это случилось в прошлом году, вскоре после нашего прибытия в Грозз-Кребс, в жаркий воскресный июньский день. К нам зашли Ольга с Галей из «Шалмана», позвали меня и Веру купаться. Тогда я еще не знала о коварстве вертикальных береговых откосов, без боязни, как бывало в родную речку Стрелку, бросилась в воду. И тотчас провалилась в обжигающий ледяной омут. Выбравшись с трудом на поверхность, я с ужасом увидела, что нахожусь уже метрах в пятнадцати-двадцати от берега, и еще обреченно поняла, что не смогу, не сумею добраться до него. От попавшей в легкие воды, казалось, грудь не выдержит, вот-вот разорвется. Нечем было дышать. Судорога острой