бы он эту рвущуюся из моих глаз глухую, беспросветную тоску, не заметил бы охватившего меня жгучего отчаяния…

Мы шли медленно, а шоссе словно бы летело нам навстречу. Вот уже и поворот на Петерсхоф остался позади – тот самый памятный поворот, где впервые были произнесены нами заветные слова. Вот уже и шпиль Литтченской кирхи мелькнул сквозь густые кроны деревьев. У меня сердце разрывалось от щемящей боли. Господи, сейчас он уйдет, а недосказанность, а зряшная, нелепая обида останутся. Она, эта обида, навсегда разведет, разлучит нас…

«Ну, спроси, спроси, спроси же, – молила я в душе, – спроси меня о том, что тебя мучает, и я отвечу тебе со всей прямотой, искренностью и откровенностью». Надо во что бы то ни стало разрушить эту возникшую между нами ледяную стену непонимания и отчужденности. Нельзя же идти вот так, рядом, а чувствовать себя далеко-далеко друг от друга. Невозможно произносить пустые, колкие, ничего не значащие фразы, когда столько есть что сказать важного, столько выяснить, во стольком разобраться.

Но он ничего не спросил, а я, оскорбленная недоверием, тоже не смогла первой начать разговор о том, что буквально рвалось с губ, что досадным недоразумением встало меж нами. И в самом деле, в чем я виновата? Посмеяться бы сейчас нам обоим над этой дурацкой ревностью и над глупой, напыщенной гордостью, взяться бы за руки, как когда-то, найти те единственные, простые слова, от которых оттаяла бы, рассыпалась в прах замороженность глаз, губ, рук…

– Ну вот и пришли, – сказал Николай, остановившись возле густой ограды из акации, что отделяла чей-то фольварк от дороги, ведущей в Брондау, и медленно протянул мне руку. – Не знаю, когда удастся нам еще увидеться, и удастся ли вообще? Во всяком случае, я желаю тебе счастья.

– Ну, живем мы здесь не за тысячи километров – авось, когда-нибудь и встретимся, – с беспечной улыбкой и с упавшим от сознания того, что это – прощание, сердцем ответила я. – Ты тоже будь счастлив. Всего тебе доброго.

Я не зашла к Вере, а сразу направилась обратно. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Да, это было прощание, бесповоротное, жестокое. Злые слезы закипали и тут же высыхали в глазах. Как он смеет подозревать меня в чем-то грязном? Какие у него для этого основания? Дурак он, больше никто. Дурак, да еще к тому же и незрячий.

Между тем погода испортилась. На блеклое, словно подернутое туманом солнце наползла лохматая, серо-синяя туча. Прошумел в ветвях деревьев ветер, залопотали о чем-то тревожно листья. Брызнули первые капли. Дождь усилился. Я бежала по мокрому, пузырящемуся под ногами асфальту и, слизывая языком стекающую к губам соленую влагу, бормотала строки пушкинского стихотворения, что недавно прочла и запомнила:

       Все кончено: меж нами связи нет…

Все кончено – я слышу твой ответ.

Обманывать себя не стану вновь,

Тебя тоской преследовать не буду,

Прошедшее, быть может, позабуду —

Не для меня сотворена любовь…

Внезапно извилистая, слепящая молния разорвала небо пополам, тут же грянул близкий гром. И меня словно озарило. Он, Николай, дважды ссылался сегодня на какие-то обстоятельства: «…Так сложились обстоятельства…», «…Обстоятельства в корне изменились…». Да, теперь я понимаю – причиной всему Аделька. Ей, прожженной и бывалой в амурных делах, удалось, вульгарно выражаясь, заманить его в свои сети. И он, когда-то самолюбивый, гордый, предпочел меня ей – ей, на которую-то уже и клейма, наверное, негде поставить. Оттого и был сегодня такой отчужденно-холодный.

После ужина, дождавшись, когда мама с Симой ушли из кухни, я, разворошив в топке плиты слабо тлеющие угли, сожгла свою бедную, недописанную поэму о любви. Тоненькие листки, скручиваясь, корчились в огне, и вместе с ними сгорала, исчезала, рассыпалась легким пеплом моя поруганная, горькая, неудавшаяся любовь.

24 июля

Суббота

Вот и настали «золотые денечки» – всю прошедшую неделю занимались жатвой и вывозкой ржи. Шмидт совсем остервенел – сам гоняет на тракторной жнейке, а Лешку посадил на конную. Пригнал на поле для вязки и установки снопов в услоны всю свою немецкую бабью команду – Эрну, Анхен, фрау Гельб, Клару, Линду. От Бангера пришли также на помощь Леон, Лешка Болтун и Михаил (позднее кому-то из нас, видимо, придется ходить туда отрабатывать).

Мне, Симе и Мишке выпало работать с бангеровской «братвой». Я ставила снопы с Михаилом и Леоном. Естественно, разговор опять коснулся заветной для всех темы. Михаил высказал предположение, что то, что мы считали «весенним затишьем», фактически оказалось мощной, всесторонне организованной подготовкой наших войск к нынешнему наступлению под Курском. (Я вспомнила, что об этом же говорил как-то Джон: «…Возможно, готовится „новый Сталинград“, а возможно, даже что-то более грандиозное».)

Кстати, во вчерашней газете продолжается описание сражений, как они говорят, «в наиболее горячей точке сегодняшнего дня», где, по словам авторов заметок, по-прежнему чудеса храбрости проявляют «доблестные сыны немецкого народа». Однако где именно идут сейчас бои, в чьих руках Орел – из этих сообщений понять невозможно… Господи! Если ты меня слышишь, – помоги, помоги нашим!

Неожиданно флегматичный и равнодушный ко всему Леон принялся вдруг ругать генерала Сикорского. Он утверждает, что находящееся в Лондоне эмигрантское польское правительство пошло на предательство: вступило в сговор с фашистами и решилось на открытый конфликт с советским руководством. Будто недавно наше правительство порвало все отношения с генералом Сикорским и его окружением.

– Но зато, – сказал Леон, – в оккупированной Польше растет авторитет Народной армии – Гвардии Людовой. Создаются партизанские отряды, которые своими подрывными действиями приносят немало вреда оккупантам.

Интересно, откуда он это знает?

– Цо вем, то вем, – загадочно ответил Леон. – Але то есть вшистко правда[76].

Но когда стали возить с поля рожь – все разговоры, само собой, прекратились. Мне, Мишке и Симе опять пришлось париться под раскаленной крышей сарая на укладке снопов. Обливаясь в жаркой духоте потом, мы едва успеваем разобраться с одним нагруженным доверху возом, как тут же появляется другой. Вечерами возвращаемся домой совершенно измотанные, с покрытыми кровоточащими ссадинами руками и ногами.

Но хуже всех, пожалуй, достается Гале. При погрузке снопов на телегу некоторые из связок стали рассыпаться. Сволочная «хвостдейтч» Линда тотчас донесла на Галю: мол, эта неумеха слабо скручивала и закрепляла жгуты. Взбешенный Шмидт незамедлительно налетел на виновницу с кулаками, и в Гале словно бы что-то оборвалось. Она и раньше просто панически боялась «дурнего пана», а теперь это дошло чуть ли не до умопомрачения. Бедная