доверия у того же адресата 22 января 1935 года: «Великий Вождь партии, гений ленинизма, не отвергайте искренних признаний человека, выстрадавшего правильность своих убеждений в борьбе со своими тягчайшими ошибками и преступлениями, которые он искупает, – поверьте мне, что я являюсь искренне убежденным сталинцем, осознавшим свои ошибки блудным сыном. Поверьте мне, что беззаветно отдам свою жизнь за партию, за Вас, Великого ее Вождя, и за ЦК партии. Одно сознание этого доверия облегчит мне мою участь»[1030].

Жанр вышеприведенных писем не столько личный, сколько исповедальный. Это говорит о том, что произошло не просто рядовое преступление. Произошло символическое осквернение, которое должно быть устранено с помощью ритуального очищения. Мэри Дуглас пишет, что не всякое преступление вызывает ощущение опасности и загрязненности[1031]. В каких-то случаях нарушение норм морали требует наказания, но не требует символического очищения. Преступник наказывается, но не воспринимается как опасный объект, и контакт с ним не загрязняет контактирующего с ним. В ряде других случаев, однако, осквернение усиливает действие моральных норм. Как правило, это происходит, когда моральные нормы входят в противоречие друг с другом или находятся в процессе трансформации. Интерпретация события как оскверняющего и сопутствующие ритуалы очищения позволяют выработать однозначную трактовку события в тот момент, когда другими средствами это сделать невозможно. В понятиях Дуглас исповедь зиновьевского руководства вызывает следующие вопросы: какую именно неоднозначность они пытались прояснить с помощью своей исповеди? Какие моральные (партийные) нормы входили в противоречие? Происходили ли в этот момент изменения в системе коллективных представлений, бытующих в партии? Беря всю вину на себя, эти люди признавали, что оппозиционер с партийным билетом ничуть не друг и что он принимает идентификацию оппозиции с контрреволюцией. Благие намерения бывшего оппозиционера не могли служить оправданием.

Парресия оказывается центральной составляющей ритуалов обращения к партии и ее вождю времен Большого террора. Связанные с ней моменты особенно заметны в обильных риторических потугах Зиновьева. Парресия и покаяние питаются из одного источника – истовой искренности, желания сказать правду любой ценой. Тот, кто использует парресию, делает это осознанно только в том случае, если он поддерживает достоверное отношение к истине, если он выступает в качестве критика общественного мнения (а в нашем случае – и самого себя), если раскрытие этой истины ставит его в опасное положение – и он тем не менее говорит правду, поскольку считает это моральным и политическим обязательством.

Мишель Фуко пишет: «Применяющий парресию, парресиаст, высказывает все, что думает. Он ничего не утаивает в своей речи, полностью раскрывая другим людям свои чувства и помыслы». При использовании парресии говорящий должен дать полный и точный отчет о своих мыслях, чтобы аудитория могла четко уяснить, о чем он думает. «Таким образом, слово „парресия“ указывает на особый тип отношений между говорящим и его речью. Употребляя парресию, говорящий совершенно ясно и недвусмысленно дает понять, что он высказывает собственное мнение. Он добивается этого, избегая любого рода риторических фигур, которые могли бы скрыть его мысли. Наоборот, парресиаст применяет самые прямые доступные ему слова и формы выражения». В нашем случае Зиновьев переходит к разговору об искренности и душе. «О человеке говорят, что он использует парресию и достоин считаться парресиастом, только если, высказывая истину, он подвергает себя риску или опасности», – продолжает Фуко.

Если говорящий рискует утратить свою популярность из‑за того, что его мнение противоречит мнению большинства, он использует парресию, говорит «снизу». Высказывающий истину, таким образом, должен быть гражданином – в нашем случае членом партии. Парресиаст говорит правду власти и этим рискует. Тут уместнее правда «о них», а не «о себе». Чтобы обращаться к партии, следует быть одним из самых сознательных ее членов, «обладать теми специфическими личностными, моральными и социальными качествами, которые даруют право свободной речи». Последняя характеристика парресии заключается в чувстве долга: «Преступник, которого судьи заставляют признаться в своем преступлении, не применяет парресию. Но если он добровольно сознается в своем преступлении перед кем-то, так как ощущает свое моральное обязательство признаться перед партией во всем, тогда он использует парресию»[1032].

Можно сказать, что с момента установления советской власти парресия была присуща партийной дискуссии как дискуссии публичной, относящейся к публичной сфере. Именно с парресией как одной из основ коммунистического дискурса был связан демократический элемент большевизма. Говорящий должен был иметь право высказать свое мнение, даже если оно противоречит «генеральному курсу», поставив на кон свою репутацию.

Парресия Зиновьева, однако, имела место в ситуации, высвечивающей специфику эпохи Большого террора. Одним из ключевых условий возможности парресии является наличие полиса – политического сообщества, отличного от частной сферы ойкоса, домохозяйства. Диагностический сдвиг, инициированный Сталиным, уничтожил именно это различие. Поэтому крайне симптоматично, что каналом для речи Зиновьева, претендующей на открытость и искренность, явилась переписка со Сталиным, жанр личный, скорее исповедальный. Но поскольку различие было стерто, то письмам Зиновьева нельзя было отказать в парресиастическом измерении. Настоящая проблема, однако, состояла в том, что, стирая различие между частным и публичным, дискурс террора ставил под сомнение и обесценивал любое проявление искренности. Зиновьев как парресиаст находился не просто в неравном положении по сравнению с всесильным ЦК – после получения им клейма двурушника его надежды на выживание были эфемерны. «Если вы вступаете в парресиастическую игру, в которой на карту поставлена ваша жизнь, – а Зиновьев, безусловно, понимал, что это его ситуация, – вы устанавливаете с самим собой специфические отношения: вы готовы погибнуть ради высказывания истины, вместо того чтобы оставаться в безопасности, обходя истину молчанием». Коммунист часто говорил против себя в последнем слове – ему важна была истина, а не жизнь. Парресия, продолжает Фуко, «это разновидность критики, направленной либо на другого, либо на себя, но всегда осуществляемой в ситуации, когда говорящий или признающийся находится в подчиненном положении относительно собеседника. Парресиаст всегда менее могущественен, нежели тот, к кому он обращается».

Излияния Зиновьева можно назвать парресией, поскольку Зиновьев как оступившийся коммунист был знаком с соблазнами инакомыслия лучше иного члена партии. Он писал много и часто показывал, что знает нечто, чего не знают другие, что его слова значимы. В то же время можно говорить, что Зиновьев, исповедуясь, уничтожая свое старое «я», не утверждал себя как носителя истины, а преодолевал себя.

Фуко рассматривает парресию в ее исконной, античной форме – парресиастическая речь есть описанный античными философами составной элемент полисной демократии, один из ее инструментов. Но, как признает и он, политическая этика античного мира воспринимается как некоторая абстракция современным миром, где парресия, очевидно, имеет несколько иные функции. В нынешней, преимущественно авраамической религиозной традиции у нее две составляющие. Одна из них –