но им была свойственна одна слабость: каждый испытывал ревнивую гордость за свой патруль. Поначалу я сам настраивал патрули на соперничество, но скоро пришлось, наоборот, сдерживать соревновательный дух: я опасался, что бойцы слишком увлекутся в своих стараниях переплюнуть товарищей или вообще начнут междоусобицу.

Ферму Каса-дель-Гвардиано настолько хорошо защищали минные поля и разлившаяся река, что мы так и не сумели к ней подобраться. Риквуд восстановился после ранения в живот и упросил меня вновь поставить его во главе патруля «R». Я согласился, хотя и не считал его полностью выздоровевшим. Он попытался найти туда путь днем и переоделся в пастуха – единственный известный мне случай, когда кто-то из наших действовал в гражданской одежде. Выглядел он, по моему мнению, вполне убедительно и довольно умело управлялся с овцами, но его встретили пулеметными очередями. Ему пришлось ретироваться, потеряв пять овец. Мы попросили уланский полк отработать по ферме артиллерией, но немцы прятались в блиндажах, которые выдерживали даже прямое попадание.

Между тем я подружился с пилотом самолета – корректировщика артиллерии. Несколько раз он брал меня и Боба Юнни на своем крошечном «Остере» полетать над окрестностями. Так нам в голову пришла идея: выпросив у ВВС партию устаревших бомб, мы попрактиковались над пустынным пляжем в ручном бомбометании. Наконец, решив, что достаточно в этом поднаторели, однажды утром мы взлетели, взяв на борт девять снарядов. Оторваться от земли с дополнительной нагрузкой оказалось непросто, но после очень долгого разбега нам все же удалось подняться в небо. Сделав круг над Каса-дель-Гвардиано, мы зашли на цель на высоте не более 20 метров: я высунул в окно руку с бомбой и разжал пальцы, когда счел дистанцию подходящей. Перелет. Второй заход. Недолет. А вот третья угодила точно в цель. Как обычно, немцы не спешили вылезать из своих нор: никто не хочет выдавать свою позицию самолету-корректировщику; но наша странная тактика, должно быть, ошеломила их – еще никто не видел, чтобы «Остер» сбрасывал бомбы, – так что только после пятого разрыва они открыли по нам огонь. Ощущения были для меня новые. Сквозь рев мотора доносился стрекот пулеметов, но я не сразу сообразил, что стреляют по нам. Я попросил моего друга-пилота повторить заход, ведь оставалось четыре снаряда. Он выполнил просьбу, я спокойно прицелился, сбросил шестую бомбу и промазал. Сделали еще заход – и бомба номер семь упала куда надо. Пилот спросил:

– Хотите еще раз?

– Почему бы и нет? – ответил я.

Мы заложили очередной вираж. После этого захода он обратил мое внимание на дырки, появившиеся в наших крыльях. Я сказал:

– Осталась одна – рискнем?

Поколебавшись, он развернулся и прошел над фермой на высоте шести метров. Я боялся, что мы врежемся в крышу, и так переживал, что передержал бомбу и отпустил ее, только когда было слишком поздно. Мне наша прогулка понравилась больше, чем другу-пилоту, которого немного смущала перспектива объяснять начальству пулевые отверстия в крыльях и фюзеляже его самолета. Обо всем без утайки я сам рассказал его командиру, который, как истинный спортсмен, закрыл глаза на наше злоупотребление и разрешил нам и впредь использовать его самолеты.

Однажды меня навестил Булов, командир 28-й гарибальдийской партизанской бригады. Он приплыл ночью на рыбацком баркасе из своего лагеря в болотах за Равенной и сошел на берег в Червии, в нашем расположении. Невысокий, исключительно жизнерадостный человек, Булов родился в Равенне, до войны учился в аграрном училище, повоевал в Албании (младший лейтенант Королевской армии), а после перемирия вернулся в Равенну, чтобы вступить в партизаны и в Коммунистическую партию. По заданию Лонго, главы итальянского Сопротивления (который выделил его среди других, думаю, только из-за наличия боевого опыта), Булов возглавил бригаду, которой еще не существовало. Он самостоятельно собрал ее, обучил и повел в бой, развив в себе вкус к партизанской войне и выдающиеся способности лидера, что удивило его односельчан. «Он же не умеет говорить», – утверждали они – и впрямь, по итальянским стандартам, Булов был далеко не оратор. Его люди громили немецкие линии коммуникаций в Романье и ускорили отступление противника оттуда; теперь же он сконцентрировал свои силы в сосновом бору и болотах на побережье севернее Равенны, готовясь к броску на город одновременно с нашим наступлением. После освобождения Равенны его бригада влилась в состав 8-й армии и принимала участие в окончательном разгроме немцев.

Той ночью мы подружились, и эта дружба длится до сих пор, с годами становясь лишь крепче. Правда, в тот раз я не услышал от коротышки ни одного доброго слова: он возмущался – и вполне справедливо – тем, что так и не получил обещанные ему грузы. Он пришел только для того, чтобы высказать нам все, что он думает о разгильдяйстве союзников. Перед тем как приплыть ко мне, он побывал в штабе 8-й армии; там ему дали определенные заверения, и я взялся проследить, чтобы на этот раз они воплотились в жизнь. Мы обдумали план одновременного наступления на Равенну, наладили радиосвязь и обсудили разные детали, а потом отправились проведать отряд Атео, который входил в бригаду Булова. О работе, которую выполнял Атео в составе нашего объединения, я отозвался очень высоко – его люди и в самом деле отлично воевали, сражались не только храбро, но и умело. Они потеряли несколько человек убитыми, но восприняли это спокойно. Булов (на самом деле его звали Арриго Болдрини) той же ночью уплыл обратно в свой штаб на болотах.

Не делали драмы из жертв и мирные жители. Как-то к нам пришла местная крестьянка и, извинившись, что отнимает мое время, рассказала о своей беде: во время боя, закончившегося форсированием Савио, ее семья оказалась между двух сражающихся армий. Деревню обстреливали, и они спрятались в поле под стогом сена. К несчастью, снаряд разорвался совсем рядом и убил ее мужа, двух из ее дочерей, сестру и дядю. Сама она и другие члены семьи остались целы. Позже их эвакуировали за реку.

– Это было десять дней назад, – сказала женщина. – Нельзя, чтобы мертвые так долго оставались без погребения. Я пришла просить у вас разрешения съездить за реку и забрать тела.

Она замолчала и в ожидании моего ответа держалась со спокойным достоинством, без слез. Я предложил ей грузовик для вывоза тел, но она наотрез отказалась.

– Не хочу вас утруждать, – сказала она. – У меня есть телега и лошадь, этого хватит. Со мной поедет брат.

Немало неудобств нам доставляла высокая средневековая башня в устье Фиуми-Унити, занятая врагом, – из-за нее во время рейдов вдоль берега нам приходилось