плотный огонь из минометов и пушек, но наши бойцы расположились слишком близко к вражеской позиции и их почти не задевало. Три канадских «медовых» танка, стоя на дороге чуть в тылу, поддерживали нас огнем своих пушек. На другом мосту среди партизан Атео ранило двоих, их унесли в тыл через лес.

Вечером немцы отступили, оставив на поле боя тридцать трупов. Это были две роты батальона СС, прибывшего накануне после отдыха на смену усталым подразделениям, с которыми мы так долго сражались.

Все это произошло 9 декабря 1944 года. Через два дня Канери и Кэмпбелл с патрулем «S» присоединились к Булову на болотах, где оставались до 19‐го. Затем PPA в полном составе отвели в тыл на новую базу под Римини. Наше формирование принимало участие в боевых действиях с 16 июня – шесть месяцев и три дня без перерыва. Наступательные операции по всему итальянскому фронту отложили до весны.

Вечером я очнулся от наркоза. Мне ампутировали левую руку выше запястья, а правая кисть была в гипсе, на свободе оставались только большой палец и кончики указательного и среднего, на правое ухо наложили два шва, а сам я невероятно проголодался. В лазарете, кроме меня, было не больше трех пациентов, поэтому была открыта одна палата и в ней постоянно за вязанием и беседами собирались у печки все сестры. Сердобольная канадка накормила меня великолепным обедом, после чего я заснул. Вокруг царили мир и доброта, мне вовсе ни о чем не приходилось тревожиться, и я был абсолютно счастлив. На следующее утро навестить меня пришел Иван: он старательно удерживал на лице натужно-бодрое больничное выражение, но, увидев обрубок моей левой руки и окровавленные бинты, суровый русский воин разрыдался, и мне пришлось его утешать, что было даже приятно. Сестра принесла Ивану чашку чая, погладила его по спине и сказала какие-то ласковые слова, из которых он ничего не понял, но сквозь слезы улыбнулся в ответ. Во всем мире не сыскать никого добрее этих канадских девушек, и они меня основательно избаловали.

Попски за рулем джипа после ампутации руки. Рядом – Ронни Коукс

В течение следующих трех дней большинство наших бойцов навестили меня в лазарете, а потом меня перевели во фронтовой госпиталь в Римини. Утром я проснулся в огромной палате, битком набитой ранеными. Очень занятая медсестра принесла мне поднос с завтраком, а позже, заметив, что я не ем, она поинтересовалась, в чем дело. Немного смутившись, я сделал беспомощный жест моим обрубком левой и забинтованной правой. Она усмехнулась и ответила:

– Но вы же можете поесть. Попробуйте. Если хотите, я вам помогу, но у меня вообще-то много дел.

Урок пошел мне на пользу – больше я себя не жалел.

Из Римини меня на самолете доставили в 104-й военный госпиталь в Риме, где меня прооперировала хирург Барбара Стимсон, американка в звании майора Королевской медицинской службы. В прошлом главный врач нью-йоркской больницы, она поступила на службу в британскую армию задолго до того, как ее собственная страна вступила в войну. Теперь она заведовала ортопедическим отделением, куда направляли самые сложные случаи. Каждый день она проводила у операционного стола по восемь – десять часов, а еще находила время для дневного или вечернего обхода. Мы все ее любили. Женщины-медики, сестры, санитарки и волонтерки восхищались ею и боготворили. Врачи-мужчины вились вокруг нее – когда могли – и превозносили ее профессиональные навыки, когда она не слышала. В военной форме она выглядела очень сурово, стриглась коротко, двигалась порывисто и не терпела никаких глупостей, поскольку была женщиной занятой и умной. Но однажды я зашел к ней в квартиру, когда она болела гриппом, и застал ее в цветастом халате с вязанием в руках! Тогда мы побеседовали с ней о книгах, картинах, людях и детях. Она была очень душевным и глубоким человеком.

В былые времена, когда я попадал в госпиталь, у меня под рукой всегда имелась радиостанция и я даже на расстоянии продолжал возиться с PPA, но теперь я впервые оказался лишен всяких обязанностей. Несколько дней я наслаждался бездельем, а когда культя немного зажила и эйфория от потери руки померкла, я, хотя в Риме у меня оставались добрые друзья, заторопился обратно в строй. 11 января, чуть больше чем через месяц после ранения, я объявился в Визербе и набросился на Жана Канери с расспросами, как он собирается не дать нашим бойцам заскучать зимой, поскольку штаб 8-й армии не планировал никаких операций вплоть до решающей битвы в марте или апреле. Я задержался на три дня, за которые успел провести собеседования с несколькими новобранцами, а затем поехал обратно в Рим и Неаполь, откуда на госпитальном судне отплыл в Ливерпуль: в Англии мне обещали подобрать протез. Мне сказали, что это займет полгода, но я настолько достал военное министерство, что в середине апреля уже вернулся в Италию. Все, что случилось со мной во время моего исключительно счастливого пребывания в Англии, к этой истории отношения не имеет.

В штабе 8-й армии я оказался в разгар весеннего наступления и вновь погрузился в приятную суматоху войны: сон урывками, скрытое воодушевление, настороженность, блаженная усталость и непрерывная напряженная работа днями и ночами. Кристофер Сматс из оперативного управления, Дональд Пратер и Джон Уиллетт из разведки, а также Арчи Кохун, ответственный за связи с партизанами – все мои друзья и благодетели, – обрисовали мне картину сражения и не без юмора описали последние похождения моего небольшого подразделения. Оказалось, что сейчас ребята под Кьоджей строят планы, как немедленно заставить немецкий гарнизон безоговорочно капитулировать. Я зашел к генералу Маккрири, который ценил PPA больше, чем любой другой военачальник, и снова отправился в путь – домой, к своим бойцам.

За время моего отсутствия Канери на славу потрудился, чтобы занять своих людей. Вдобавок к обычным тренировкам он отправил их в парашютную школу, а потом – на месяц в Терминилло на горную подготовку: лыжи, альпинизм и обращение с мулами. Несмотря на все эти занятия, бойцы стали какими-то беспокойными и подразболтались.

Боб Юнни навсегда покинул PPA в середине апреля 1945 года. Наверное, он тоже, как прежде и другие, истратил весь запас душевных сил, но все равно прошел бы с нами войну до конца, если бы не внезапная гибель единственного восьмилетнего сына, который жил с матерью в Абердине. Семейная трагедия надломила Боба. Я видел их вместе в Англии, когда Боб отправился в свой первый с начала