– Смотрите, ночь уже, а ни одной скульптурыИльича, – сделал замечание Махнушкин.

– А ты помнишь, Махнушкин, помнишь свою родину? –строго спросил я его. – Ведь она велика. Помнишь, Махнушкин, как тызаболел диабетом и родина щедро лечила тебя в своем госпитале под Клайпедой?

– Так точно, помню, – сказал Махнушкин. – Ябыл тогда старшим матросом на ракетном крейсере «Стража» и подцепил диабет, гдене помню. Я помню, как вы меня лечили, товарищ, отлично помню ваш шприц, но вотимя-отчества не помню.

– А помнишь, Махнушкин, как рядом на стадионе играладень-деньской куча разноцветных котят? Ты их ласкал, бывало.

– Так точно, помню. Я тогда их мамашу придушил поприказанию главного врача.

– Хорошо, что память у тебя крепкая, милейший мойМахнушкин.

– Память подводит редко, товарищ гражданин СоветскогоСоюза. Котята были отличные. Самочки.

– Нет, коты, Махнушкин.

– Никак нет, самочки.

– Вот видишь, память тебя подвела. Коты!

– Никак нет…

Автострада вдруг оборвалась, и мы сползли на холмистуюравнину, окаймленную дубовыми рощами и отдельными дубами. В глубине равниныстоял белый дом, внутри которого и вокруг светились гостеприимные тихие огни.Все было как на картине какого-нибудь спокойного английского художника. Всебыстро и бесшумно приближалось.

Наконец я увидел себя в кругу своей новой семьи: ледиБрудпейстер, чилдренята, старик Кулаго и сам адмирал. Попивая кофеек, потягивая«Шартрез» (из монастыря Шартрез, а не из Раменского ликерно-водочного завода) япоглядывал иногда на дом, спокойный, как раннее детство, и видел в окнахвторого этажа слуг, которые, с милым юмором на лицах, готовили ко сну постели:большую, как фрегат, кровать красного дерева для нас с Машей, гамак дляадмирала, модерновые ярчайшие нары для детей и походную русско-республиканскуюраскладушку для старика Кулаго.

Все мы за столом нежно и осторожно улыбались друг другу,боясь спугнуть мгновение. До поры до времени все было спокойно. Бесенок Щ мирнокопошился в цукатном торте. Мраморный динозавр, вытянув шею, осторожно, будтовпервые, нюхал закат над Атлантикой. Подполковник Чепцов с закрытыми глазаминеподвижно сидел в телевизоре, похожий на скульптуру с острова Пасхи. Мы делаливид, что не замечаем этих пришельцев, как будто исключаем их из нашегонежнейшего мгновения. Глупую пушку танка, высунувшуюся из кустов, вообще никтоиз нас не заметил.

– Врубай заднюю, Резо, – сказал я нашемуводителю. – Не туда заехали!

Там, за столом, даже и не услышали рева нашего танка, когдамы рванулись назад. Они берегли свое мгновение и стремительно удалялись от нассо своими дымящимися чашечками в руках и со своей светящейся в сумеркахскатертью версальского полотна.

Танк задним ходом въехал в кумачовое царство, в моремерцающих новостроек красавицы Москвы.

Все для народа, все во имя народа, слава КПСС, партия инарод едины, идеи Ленина вечны, наша цель коммунизм, слава КПСС, слава КПСС,твердили нам нижние этажи московского неба, а в центре неба висел растопыренныйспутник, висел и пел неувядаемую песню «Хаз-Булат удалой». Слышался такжедиалог двух высочайших вершин, двух Останкинских телебашен, из которых однастояла у себя в Останкино, а другая, чуть покачиваясь, брела где-то в ночноммареве Чертанова.

– Весь засыпной аппарат собран в один укрупненный узелвесом в сто двадцать тонн, – говорила одна башня. – Сократив в три слишним раза время ремонта агрегата, коллектив дал доменщикам возможностьвыплавить дополнительно тысячи тонн чугуна, что на сотни тонн больше, чем всоответствующем квартале прошлого года.

– Снижается засоренность, уменьшается заболеваемостьхлопчатника черной корневой гнилью, – говорила другая башня. – Дополного освоения хлопколюцерновых севооборотов промежуточные культуры сыграютпоистине неоценимую роль. Все готово к севу в соответствии с решением ЦК КПСС.

– Ну, вот и дома мы, слава Богу, – сказаллейтенант Хряков и широко перекрестился.

– Семи часов еще нету? – спросил Махнушкин. –Успеем?

– Ты, рыло, убийца матери моих котят, студнюхочешь? – спросил я его.

– Свиного или говяжьего? – поинтересовалсяон. – Телячьего? Быть не может!

Вечный советский солдат, начиная еще с Халхин-Гола,пересекая бело-финскую и Отечественную, кончая последней разведкой в Ломбардию,вечно молодой в разных родах войск, соперник Васи Теркина Теодорус Махнушкинмало верил в улыбки судьбы и никогда на них, на улыбки эти блядские, нерассчитывал, а если получал самую малость, то радовался, как дитя. И вдруг!Пять ведер янтарного холодца из телячьих ножек! Обалдеешь!

Всего было вдоволь на разгулявшейся свадьбе – и выпить изакусить, а гости уже расползлись со стола по всей квартире – сильнонакушались. Где-то пел хоровой кружок. Где-то учили нахального Юрика родинулюбить, перепускали из угла в угол. Где-то Алик Неяркий вращал жениха в космическойцентрифуге, а тот просил: «Еще, еще, давай, Алька, крутани еще разочков сто,тренировка никогда не помешает». Где-то танцевали шейк под песню протеста висполнении Дина Рида. Коллега Чепцова, соратник по невидимому фронту в валютномгардеробе, генерал Лыгер тряс частями тела вместе с бывшей своей законнойПолиной Игнатьевной. Неплохо получалось даже после двадцатилетнего паралича!Хозяин же дома Чепцов под шейковый ритм танцевал танго с невестой, прижимаядочку к себе всем телом и воображал, что катает ее на раме велосипеда.

– Папа, бросьте! Шейк ведь! Пустите! – Нинаоткидывала голову назад, пытаясь спасти свой рот от жестких губ старика, аноздри от чесночного дыхания.

– Пой, деточка, пой свою песню протеста, – хрипелЧепцов.

Властям Претории продажным мы заявляем свой протест…

арабским воинам отважным шлем привет из разных мест!

Мой милый, ты меня покинул… исчезла юная луна… и выхожу ячерез силу… за космонавта Колтуна…

Мы гневно говорим Лоп Нолу – в Камбодже снова будетпринц!… Мы презираем Гонолулу и всех ночных его цариц!

Мой милый, памяти отрава течет, как черная река.… и чахну я,как чахнут травы, в наждачных лапах старика…

Позор надменным португальцам! Успеха копьям ФРЕЛИМУ!.

В кулак мы загибаем пальцы… Пантомиму… Пантомиму…