Я расплакался. Любовь моя, нежность моя – Россия, Алиса,Москва! Я опирался спиной о мусорный контейнер. Все вокруг было нормально ипросто. Редкие прохожие мелькали в стороне, не обращая на нас внимания.Бесшумная и верная, как собака, воспитанная с щенячьего возраста, стояла рядомс нами Алисина машина. Одна лишь музыка струилась из ее окна – ликующие, нотихие пассажи десятка скрипачей.

– Моцарт, правда? – спросил я сквозь слезы.

– Ну да, ну да, конечно, Моцарт, – быстропроговорила моя любимая. – Менуэт pе мажор.

– Алиса, милая моя, я ведь ничего особенно плохого несделал! Я только рыбу украл, глупую резиновую рыбу. Я могу даже возместитьубытки.

– Да ну тебя к черту с твоей рыбой! – шутливорассердилась Алиса. Лицо ее разглаживалось от счастья и начинало уже сиятьюностью, любовью и океаном. – Ты мне просто надоел уже со своей рыбой! Поедеммыться! Я сейчас тебя в ванне буду мыть, подонок несчастный!

Оказалось, что она ищет меня уже давно по всей Москве и дажеездила в Ленинград и Ригу, где я якобы побывал за это время. Оказалось, что онауже объездила все мои пристанища и отчаялась меня найти. Оказалось, что онаувидела меня случайно.

По бульвару бежали три тетки в белых халатах и кричали«украл, украл», а впереди улепетывал человек. Это я и был, тот человек, которыйулепетывал. Алиса тогда двумя десятками остановила погоню и расправу. Как этоловко, восхитился я, прекратить весь этот кошмар двумя розовымигосударственными бумажками. Ты, видно, волшебница, Алиса?

– А ты чучело гороховое!

Я блаженствовал в будозановой пене, а Алиса, в одном лифчикеи маленьких трусиках, скребла мою башку, ворчала и фыркала от удовольствия.Большое, видно, удовольствие – скрести вонючую голову любимого человека.

– Где это мы? – спросил я.

– На хате, – сказала она. – Это квартира моейподруги, а сама она уж год как в Марокко.

– Небось немало тут было гостей за этот год? –спросил я.

– Бывали, бывали, – хихикнула она.

– Сволочи! – вскричал я. – Как я ненавижувсех этих скотов, твоих любовников!

– Ну, это уж слишком, – тихо смеялась она. –Почему уж все-то скоты?

– Мерзавцы! Подонки! Как они смели прикасаться к тебе!Если бы ты знала, как я тебя ревную! Неужели ты все еще встречаешься скем-нибудь из них?

– Завязала, – весело сказала она, накрыла мнеголову махровым полотенцем и крепко-крепко стала вытирать.

– И ведь долго встречалась с этими, разными, а? Ногой явытащил пробку из ванны, пена стала снижаться. Алиса терла мне голову имолчала.

– И подолгу ты встречалась с каждым говнюком? –спросил я.

Она все молчала. Я сорвал полотенце и встал в ванне.

– А по сколько говнюков у тебя было одновременно? Подва, по три, по пять?

Она отступила на шаг от ванны. Она смотрела в сторону, игубы ее чуть-чуть дрожали.

– Странные, в самом деле, вопросы, – глухо, несвоим голосом проговорила она.

В самом деле, странные, подумал я. Что-то я путаю. Мы с нейвдвоем в ванной, она в трусиках и лифчике, а я голый совсем, и мне уже кажется,что мы прожили долгую любовную жизнь. Будто бы я просто откуда-то вернулся исейчас ревную ее по полному праву, а ведь мы даже еще и не совсем знакомы. Стыди нежность охватили меня. Я взял ее руку и приблизил к той части своего тела, скоторой она была еще незнакома. Она, будто слепая, провела там пальцами ивзяла. Я посмотрел ей в лицо. Глаза ее были закрыты, а губы что-то неслышнобормотали. Еле-еле тихо-тихо я провел руками по ее плечам. Как будто иголочкиэлектричества пронизали ладони. Я перешагнул через край ванны, повернул ее ксебе спиной и чуть-чуть подтолкнул вперед.

Она прошла в полутемную комнату, посреди которой иостановилась без движения. Тут меня всего передернуло от желания. Это былокакое-то новое желание, оно было настолько сильнее обычной похоти, что его ипохотью-то нельзя было назвать, это была другая, прежде и неведомая тяга. Явсе-таки сказал себе, что это обычная похоть, расстегнул Алисе лифчик и сжал еемаленькие груди. Потом я опустил ее маленькие трусики на пол, и она вышла изних.

Это жрица любви, это львица, твердил я себе. Не церемонься сней, возьми ее сразу, как львицу, ты, распутный скот, бери ее без церемоний.Так я твердил себе, но руки мои и кожа слышали что-то другое. Еще раз яподтолкнул ее в спину ближе к тахте и стал сгибать.

– Что ты? – пробормотала она. – Ты такхочешь? Сразу так? Почему?

Впервые я почувствовал слабое сопротивление, слабуюнеприязнь, но я толкнул ее сильнее, сильнее сжал ее бедра, и тогда она покорноопустилась на колени и на локти.

Преодолевая нежное, беззащитное, будто вечно девственноесопротивление, я вошел в нее. Она раздвинула ноги пошире, чуть тряхнула головойи перебросила на спину свою золотую гриву. Одной рукой я схватил ее за волосы, адругой забрал обе ее груди.

– Боже, что ты делаешь со мной? – прошептала она.

Сколько времени прошло – не нам знать. Потом я перевернул еена спину и уложил все ее тело вдоль тахты, а сам лег рядом. Я трогал ее соски,трогал ребра, живот, гладил мягкие волосики в паху, провел ладонью по шее и,найдя там морщинки, поцеловал их, влез носом в золотую гриву, нашел там мочкууха и подержал ее в зубах, чуть-чуть прикусывая, потом поцеловал полуоткрытыйрот и полузакрытые глаза, потом лег на нее, коленом раздвинул ее ноги. Оназакинула руки за голову так устало, но с такой готовностью, с такойпокорностью, с такой невыразимостью! Я уткнулся лицом в пространство между еерукой и щекой, и она приняла меня теперь уже совсем без всякого сопротивления,но с нежностью и приветом, хоть немного и усталым, но постоянным, как будто бывечным. Я вошел к ней, как в родной дом, и попросил ее открыть глаза, но онапрошептала, что никогда не открывает, и я тогда чуть-чуть разозлился и приказалей открыть глаза, и она открыла, а там был теплый парной туман, и она подержалаглаза открытыми, а потом все-таки их закрыла, потому что все-таки она привыклавсегда делать это с закрытыми глазами, ведь ей было сорок три года, и за времясвоей жизни она привыкла лежать под мужиком с закрытыми глазами, но я понялтогда, что мне надо их открыть, открыть во что бы то ни стало и без слов, безвсяких приказаний, и я стал их тогда открывать и открывал их, открывал их,открывал их с некоторой даже яростью, пока она не застонала, не запричитала,пока она не открыла глаза, и в них я увидел вдруг ликующую изумленную девочку,а вовсе не львицу.