в свое контрреволюционное подполье, к своей бандитской шайке, он стирает румяна со своего лица старой проститутки, его глаза глядят холодно и хищно, и он спрашивает своих агентов – Бакаева, Евдокимова: почему еще жив Киров? <…> Если бы дело происходило в древности, он потребовал бы, чтобы ему принесли голову убитого Кирова, он насладился бы местью, и праздновал бы открыто свое торжество. Но времена другие и люди другие, и когда исполнитель-убийца Николаев разряжает револьвер, направленный в товарища Кирова рукой Зиновьева, первый и подлинный убийца прячет довольную улыбку в морщинах своего лица и бежит в редакцию с некрологом, в котором подлое лицемерие превосходит все шекспировские образцы. Подготовив гнусное убийство, он спешит теперь осквернить прах убитого своей омерзительной слезой. Но тут и срывается провокаторско-иезуитская игра. Старый актер выступает теперь в своей последней роли. На скамье подсудимых он разыгрывает «искренность». В голосе – печаль и скорбь. В позе – благородство великого преступника, сознавшего свои заблуждения. И снова раздражает невыносимой фальшью этот писклявый тенорок и противная эта манерность циничного убийцы. Он ничего не может отрицать. Все факты против него. Все раскрыто до конца[1035].

Завершим эту часть еще одним незаурядным голосом, принадлежащим уже упомянутому в этой главе Б. Н. Сахову, осужденному на 10 лет тюремного заключения 16 января 1935 года. Борис Наумович видел Зиновьева насквозь, изо всех сил отмежевался от него, но использовал все те же риторические приемы: божился искренностью, клялся, что оставил прошлое позади. Тон его знакóм, даже предсказуем, но приведенный им конкретный материал, на основании которого он изобличал своих вчерашних друзей и союзников, делает его эпистолярное наследие заслуживающим нашего внимания. Прочитав «с тяжелым и гнетущим чувством» сообщение Прокуратуры Союза, что «НКВД установлено существование троцкистско-зиновьевского блока», что «злодейское убийство т. Кирова было подготовлено и осуществлено по непосредственным указаниям Троцкого, Зиновьева и этого объединенного центра», Сахов признавался в «тяжелом и гнетущем чувстве», связанном с пониманием глубины «моего собственного падения: с кем шел, за кем шел, куда пришел»: «Тяжелое личное состояние побеждается только чувством удовлетворения от того, что, может быть, теперь будут вырваны окончательно все гнилые корни, до самого дна показана бездна падения Зиновьева – Каменева и иже с ними, весь их путь от коммунистической партии до Гитлера».

Тут задействовался механизм, который мы уже описывали с помощью Мэри Дуглас. Сахов показывал себя как искреннего и преданного коммуниста, который во многом заблуждался, но действовал во имя центральных сакральных символов советской гражданской религии. Тем самым он ставил себя в морально неоднозначную и противоречивую ситуацию. Чтобы сделать ее однозначной, партии было необходимо не просто наказать его, но маркировать его как опасного и нечистого.

«Нервное состояние» не давало Сахову возможности сейчас написать все, что он хотел. Но он обещал кратко изложить и прислать свои впечатления от почти двухгодичного сидения в изоляторе, «о всем том, что пришлось наблюдать здесь, в этом поганом центре дикой злобы и слепой ненависти против т. Сталина и политики партии»: «Я все время нахождения моего в Верхнеуральской тюрьме не был в силах взяться за перо, потому что боялся, что мое письмо может быть истолковано как неискреннее, двурушническое или просто как шкурная попытка оторваться от своих бывших вождей».

Но после того, как ему стала «ясна вся позиция Зиновьева и многих зиновьевцев, и троцкистов, и слепковцев в тюрьме», он, наконец, собрался писать, «хотя бы очень кратко, недостаточно связно и наспех». Сахов обращался во власть, потому что судебный процесс его радикально изменил:

Потому что это единственная возможность, которая у меня сейчас существует для того, чтобы выразить свое отношение к раскрытому, независимо от того, верят мне или не верят. Потому что за прошедшие два года я слишком много пережил и многому научился. Потому что я всей силой своей души верю в силу и мощь партии и правильность ее пути, в гений Сталина, приведшего Советский Союз к социализму. Потому что я всей силой души ненавижу и презираю ту часть своего пути, которую я прошел за проклятым Зиновьевым и теми его сподвижниками, которые сейчас окончательно разоблачены, как кровавые собаки фашизма.

Письмо Сахова имеет уникальную ценность. Автор – один из немногих описывавших атмосферу в политизоляторе изнутри. У нас есть заметка Зиновьева о том, как он в Верхнеуральске попал на общую прогулку с группой троцкистов. «Это были троцкисты-„середняки“, их „актив“. Соприкосновение с ними просто ужаснуло меня. Насколько это насквозь враждебный мирок, насколько это оголтелые враги партии, насколько это люди, забывшие даже, что есть на свете большевизм»[1036].

Но Зиновьев пробыл там только 3 недели. Сахов же посвящал читателя в нюансы, приводил слова заключенных, их манеру общения и делал это по горячим следам событий. Среди оппозиционеров он был своим, они его не чурались, говорили с ним более или менее открыто. В то же время он уже был перебежчиком, человеком, который выдал своих бывших единомышленников, перетолковывал их слова в пользу властей. Сахов не просто собирал информацию о внешней стороне поведения арестованных оппозиционеров, но фокусировался на их политических высказываниях, стараясь осветить их убеждения, раскрыть самые интимные их мысли. «Вероятно, что то, что я пишу, достаточно хорошо известно, но я пишу о том, что сам наблюдал и что о виденном думаю», – разъяснял он сам.

В письме Сахова еще раз появляются имена важных оппозиционеров недавнего прошлого – Смилги, Шляпникова, Каменева и других. Оппозиция, по крайней мере та, что осталась в пределах СССР, находилась в процессе поголовного истребления. Интересно тут и то, что, хотя жить оппозиционерам осталось совсем недолго, они не знали этого. В отличие, например, от Смирнова или Бухарина, составлявших предсмертные письма, сознавая близость неизбежного конца, оппозиционеры, окружавшие Сахова, видели в себе участников политической борьбы. Оказавшись в тюрьме далеко не впервые, они помнили, что из царского заточения освободились триумфально. Они полны политических страстей, планов, надежд, хотя их встреча с темными сторонами революционной субкультуры принесла разочарование и злобу.

Хотел Сахов или не хотел, но он был зиновьевцем. Так к нему относился партийный аппарат, так к нему относились и лагерные оппозиционеры. Его точкой отсчета был зиновьевский лагерь, хотя все письмо полно разочарования в этом течении оппозиции. В то же время автор иронизировал над зиновьевской да и над любой другой оппозиционной идентификацией. Он, наконец, понял, что все оппозиции одинаковы – причем, как мы увидим, к такому заключению пришел не только ЦК, но и сами оппозиционеры. Отрицал он теперь и базовый принцип партийного дискурса: разделение оппозиции на сомневающихся и ярых, на отошедших и