Объяснения Рейневану не были нужны, он знал, в чем дело. То,что он подслушал в цистерцианской грангии, означало смертный приговор, авначале пытки. О том же, что он подслушивал, знать не мог никто. Не требовалпояснений многозначительный взгляд, которым демерит указал на другихпостояльцев Башни. Знал также Рейневан, что у Инквизиции было принято помещатьсреди заключенных шпиков и провокаторов. Шарлей, правда, обещал, что быстрораскроет таковых, но советовал держать себя осторожно и конспиративно также и вотношении других, на первый взгляд приличных людей. С ними, подчеркнул он, неследует быть слишком откровенным. Нельзя, решил он, чтобы они что-нибудь зналии им было бы о чем говорить.

– А, – добавил он, – человек, которогорастягивают на «скрипке», начинает говорить. Говорит много, говорит все, чтознает, говорит о чем угодно. Ибо пока он говорит, его не припекают.

Рейневан погрустнел. Так явно, что Шарлей даже счел нужнымпридать ему бодрости дружеским шлепком по спине.

– Выше голову, Киприан, – утешил он. – За насеще не взялись.

Рейневан посмурнел еще больше, и Шарлей сдался. Он не знал,что тот беспокоится вовсе не о том, что на пытках расскажет о подслушанных вгрангии переговорах, а что во сто крат больше его ужасает мысль о возможностипредать Катажину Биберштайн.

Немного передохнув, оба жильца квартиры «Под Омегой»продолжили знакомиться с остальными обитателями. Дело шло по-всякому. Однипостояльцы Башни шутов разговаривать не хотели, другие не могли, будучи в такомсостоянии, которое доктора определяли – в соответствии со школой Солерно – как dementiaлибо debilitas.[418] Третьи были поразговорчивее. Однако и онине спешили сообщать свои персоналии, поэтому Рейневан мысленно дал имсоответствующие прозвища.

Их ближайшим соседом был Фома Альфа, проживавший подстолбом, помеченным именно этой греческой буквой, а в Башню шутов попавший вдень святого Фомы Аквинского, седьмого марта. За что попал и почему так долгосидит, он не сказал, но на Рейневана отнюдь не произвел впечатлениятронувшегося умом. Называл себя изобретателем, однако Шарлей на основанииманьеризмов речи признал в нем беглого монаха. Поиски же дыры в монастырскомзаборе, рассудил он, не могут считаться признаками изобретательства.

Недалеко от Фомы Альфы под литерой «тау» и выцарапанной настене надписью: POENITIMINI[419] квартировал Камедула. Этотсвоего духовного сана скрыть не мог, тонзура у него еще не заросла. Больше онем ничего не было известно, поскольку он молчал, как истинный брат изКамальдоли.[420] И как истинный камедула безропотно и безжалоб переносил весьма частые в Башне посты.

На противоположной стороне под надписью LIBERA NOS DEUSNOSTER[421] соседствовали два субъекта, которые по ирониисудьбы были соседями и на воле. Оба отрицали, что они сумасшедшие. И считалисебя жертвами хитроумных интриг. Один, городской писарь, по дню своего прибытияокрещенный Бонавентурой, вину за арест возлагал на жену, которая теперь могласколь угодно баловаться с любовником. Бонавентура сразу же одарил Рейневана иШарлея длиннейшей лекцией о женщинах, по самой своей природе и устройствуподлых, преступных, сладострастных, развратных, непорядочных и лживых. Лекциянадолго погрузила Рейневана в мрачные воспоминания и еще более мрачнуюмеланхолию.

Второго соседа Рейневан мысленно назвал Инститором, ибо оннепрерывно боялся за свой INSTITORIUM, то есть богатый и процветающиймагазинчик на Рынке. Свободы, утверждал он, его лишили по навету, причемсделали это дети, намереваясь завладеть лавкой и доходами от нее. Как иБонавентура, Инститор признавался в научных интересах – оба по-любительскизанимались астрологией и алхимией. Оба поразительно быстро замолкали услышавслово «инквизиция».

Неподалеку от соседей, под надписью DUPA[422]разместил свою подстилку еще один обыватель Франкенштейна, не скрывающий имениМиколай Коппирниг, «масон из подворотни» и здешний астроном-любитель, к томуже, увы, тип малоразговорчивый, ворчливый и необщительный.

Подальше у стены, несколько в стороне от компании «ученых»,сидел Циркулос Меос, сокращенно Циркулос. Он сидел, натаскав соломы, какпеликан в гнезде. Такое ощущение усиливал лысый череп и большой зоб на шее. Отом, что он еще не умер, свидетельствовала неизбывная вонь, блеск лысины,непрекращающееся, нервирующее царапанье мелом по стене либо полу. Выяснилось,что он не был, как Архимед, механиком, а кривые и фигуры имели другоеназначение. Именно из-за них Циркулос попал в психушку.

Рядом с подстилкой Исаии, человека молодого и апатичного,прозванного так из-за постоянно цитируемой им книги пророка, стояла вызывающаястрах железная клетка, выполняющая роль карцера. Клетка была пуста, апросидевший в Башне дольше всех Фома Альфа не помнил, чтобы кого-нибудь в неесажали. Опекающий Башню брат Транквилий, сообщил Альфа, монах вообще-тоспокойный и очень снисходительный. Разумеется, до тех пор, пока кто-нибудь невыведет его из себя.

Как раз недавно именно Нормальный «раздразнил» братаТранквилия. Во время молитвы Нормальный предался своему любимому занятию –баловству с собственным срамом. Это не ушло от соколиного ока божегробца, иНормальный получил солидную взбучку дубовой палкой, которую, как стало ясно,Транквилий носил не «для мебели».

Шли дни, помеченные нудным ритмом еды и молитв. Проходили ночи,которые были мучительны и из-за докучливого холода, и из-за хорового,прямо-таки кошмарного храпа постояльцев. Дни перенести было легче. Можно былохотя бы поговорить.

* * *

– Из-за злости и зависти. – Циркулос пошевелилзобом и заморгал гноящимися глазами. – Я сижу здесь из-за злобычеловеческой и зависти неудачников-коллег. Они возненавидели меня, поскольку ядостиг того, чего им достичь не удалось.

– А именно? – заинтересовался Шарлей.

– Чего ради, – Циркулос вытер о халат испачканныемелом пальцы, – чего ради я стану толковать вам, профанам, вы все равно непоймете.

– А ты попытайся…

– Ну, разве что так… – Циркулос откашлялся,поковырял в носу, потер пятку о пятку. – Мне удалось добиться серьезногоуспеха. Я точно определил дату конца света.