на этом наваривали. Более того, они имели право передать депонированное золото в залог другому банку, даже не испрашивая на то согласия российской стороны. И все опять-таки на вполне легальных основаниях.

Совершенно очевидно, что указанное соглашение с Северным торговым банком было одобрено в Швеции на самом высоком уровне. В пользу этого свидетельствует хотя бы тот факт, что 16 октября 1920 г. Ломоносова лично принял премьер-министр Швеции Брантинг[1441]. Вел себя корректно, но холодно. Ломоносова больше всего взбесило, что его заставили долго ждать в приемной, явно намекая, будто делают ему приемом большое одолжение. Ломоносов, вне себя от ярости, разразился проклятиями в адрес шведов, которые в царские времена якобы держались тише воды, ниже травы. «Теперь мы и в Швеции нуль и ничто, — в исступлении кричал он. — Теперь мы должны сидеть смирно на стульчиках и ждать, пока господину министру-президенту благоугодно будет нас принять»[1442]. Трудно пояснить столь пренебрежительное поведение премьера по отношению к представителю страны, в сотрудничестве с которой так нуждалась Швеция, переживавшая далеко не лучшие времена. Скорее всего, Брантинг рассматривал Ломоносова как прямого эмиссара Ленина, к которому он лично испытывал отнюдь не самые хорошие чувства.

Заключение договора вызвало у Красина бурю эмоций. Указав на массу его невыгодных для России положений, Леонид Борисович, не скрывая обиды, пишет в пространной записке Ломоносову по этому поводу: «…Я прежде всего должен заметить, что когда меня не держат в курсе всех трудных и сложных переговоров и, подписывая договор, ставят меня перед совершившимся фактом, то, конечно, хронологически мои возражения всегда будут оказываться несвоевременными. К сожалению, это уже не первый случай, что я о переговорах, ведомых Вами, получаю извещение постфактум, будучи лишен возможности, с своей стороны, что-либо сделать»[1443].

Далее события развивались с головокружительной быстротой. Уже 20 ноября 1920 г. Ломоносов прибыл из Ревеля[1444] в Стокгольм с полным транспортом золота[1445]. На борту находились 432 ящика российской золотой монеты почти на 26 млн рублей. А 23 ноября в местной коммунистической газете «Фолькетс дагблад политикен»[1446] появляется интервью Ломоносова, в котором он прямо заявляет: мол, «привез с собой из Ревеля на двух специальных пароходах 20 тонн чистого золота, что составляет на шведские деньги 60 000 000 крон». Однако, по мнению редакции, куда важнее, что Россия готова оплачивать поставки товаров из Швеции лесом и нефтью[1447]. Как видим, говорить о каком-либо секретном характере операций не приходится. Ломоносов с самого начала позиционирует себя как человека, который наделен правом распоряжаться огромными суммами, попросту поражающими воображение местного обывателя. Он откровенно купается в лучах славы, занимаясь неприкрытой саморекламой. Мне трудно судить, насколько было обоснованным давать в такое время это интервью. Но Ломоносов рискует и идет на столь неординарный шаг. Прекрасно знакомый с американской системой ведения бизнеса, он таким образом сразу поднимает свой авторитет в местных, да и не только, деловых кругах, что позволяет ему требовать к себе особого внимания, ибо именно от него во многом будет зависеть, в чьих карманах в конечном итоге осядут эти средства. А значит, с ним нужно договариваться исключительно на его условиях.

Но здесь в дело вмешался представитель НКВТ в Ревеле Г. Соломон[1448]. По его инициативе, которую он настойчиво продвигал, следующая партия должна была транспортироваться исключительно под эгидой НКВТ. Такой поворот очень не понравился «Нюдквист и Хольм». Шведы, высказав свою озабоченность грядущими изменениями, официально известили советского представителя, что «их ответственность за золото наступает, естественно, только с момента принятия груза по прибытии парохода в Стокгольм»[1449]. И все же, как результат, к концу декабря 1920 г. в шведском Северном торговом банке находилось свыше 20 т советского золота, и ожидалось прибытие еще одной партии в 10 т[1450]. Вот по поводу ее отправки и возникли разногласия[1451].

Совершенно очевидно, что Соломон действует не сам по себе: за ним явно маячит тень Красина. Да он и не скрывает этого в своих воспоминаниях. Ломоносов жалуется своим покровителям в Москве. Благодаря Фотиевой все стенания Ломоносова с соответствующими комментариями доходят до ушей вождя. И из Кремля следует громкий окрик. Ленин жестко требует от Красина прекратить «пререкания» с Ломоносовым, а заодно и с НКИД[1452]. И хотя внешне он находит другой повод, но совершенно понятно, что вождь требует не вмешиваться в дела своего любимца и, совершенно не стесняясь, ставит в документах его имя на первое место. Доминанта для него в этом вопросе очевидна.

Но и Красин не устает следить за делами конкурентов, претендующих на ведущие роли в золотом бизнесе. Он прекрасно понимает, что наибольшую опасность его планам представляет его недавний протеже в НКПС Ломоносов. И здесь главное — пошатнуть его авторитет, вселить недоверие, ко всем его действиям, в первую очередь посеять сомнение у окружающих в выгодности для республики заключаемых им соглашений с зарубежными контрагентами, особенно в том, что касается операций с золотом. 23 ноября 1920 г., в день выхода скандального интервью «Фолькетс дагблад политикен», Красин шлет из Лондона руководству страны[1453] секретную телеграмму (подписывая ее как нарком внешней торговли), выражающую озабоченность подведомственных ему служб деятельностью главы РЖМ. В ней, в частности, отмечается: «Никакой самой снисходительной критики не выдерживают договоры, [заключенные] Ломоносовым со Шведским банком, это какой-то золотой ужас…Уже сказываются последствия этой колоссальной ошибки: шведское правительство отказывается обеспечить вывозную лицензию на золото, которое, следовательно, очутилось в Швеции, как в мышеловке»[1454]. Дело в том, что в Швеции с начала войны в 1914 г. существовал запрет на вывоз золота. В каждом отдельном случае требовалось специальное разрешение Министерства торговли.

Надо сказать, сам Ломоносов отнюдь не считал, что подписанные им договоры со шведскими банками наносят ущерб интересам России. При этом не стеснялся ссылаться на заключенные им же самим соглашения в качестве аргумента для обоснования проведения любых операций по продаже золота исключительно при его участии. «Согласно условиям договора с Нордиска Хандельсбанкен покупатель золота должен быть направлен к нему через посредство Ломоносова. Почему [возможно, опечатка; вероятно, „посему“. — С. Т.] благоволите условиться с его заместителем в Стокгольме инж. Романовым[1455] о технике этого дела[,] телеграфируйте», — пишет Ломоносов 20 апреля 1921 г. в телеграмме полпреду (!) в Ревеле Литвинову[1456]. Трудно себе представить, но это текст реального письма, выдержанного, скажем прямо, в хамски-ультимативном тоне, от торгового служащего в адрес советского посла, особоуполномоченного Политбюро! К тому же Ломоносов, словно монарх, пишет о себе в третьем лице, отсылая высокопоставленного дипломата к своему заместителю. И