Письмо начинается с описания оппозиционной раздробленности и возрождения кружковщины:

Верхнеуральская тюрьма НКВД, в которую я попал после процесса, по существу, представляет собой зверинец политических паразитов всех мастей и оттенков. До приезда зиновьевцев здесь были и троцкисты, и правые, и меньшевики, и многие другие. Как приняли здесь зиновьевцев и как зиновьевцы акклиматизировались в этой среде? Я еще с одним своим «коллегой» по процессу попал в так называемый «капитулянтский» сектор, т. е. в среду людей, которые заявляли, что они осознали свои ошибки, что они полностью разделяют линию партии. Казалось бы, что такие люди не должны были хорошо встретить нас, пришедших в тюрьму с клеймом изменников и предателей дела партии, дела революции. Но на деле оказалось не так: нас встретили наилучшим образом и вначале отвели даже лучшие места в камере. На нас смотрели как на «героев», пострадавших от «варварского» режима, и потихоньку в уголках говорили о том, что «понятно, дело создано, состряпано, сшито белыми нитками» и т. д., и т. п.

Для автора важна была готовность отмежеваться полностью от выродившейся партии и ее ЦК. «А чего ждали от нас? Осуждения линии партии, клеветы на ее вождя, подробностей о „возмутительном“ процессе».

Итак, зиновьевцы присоединились к троцкистам, давно уже сидящим. Наконец, и они получили ореол мучеников. «И многие из зиновьевцев быстро стали здесь „своими людьми“». Но увы, они остались теми же бесхребетными двурушниками. Ожидалось, что Сахов войдет в роль, станет стереотипным, в высшей степени предсказуемым зиновьевцем.

И немного времени потребовалось, чтобы определить, какими основными отличительными чертами характеризуется «капитулянтское» болото, в которое я попал: 1. Готовность в случае необходимости признать любые свои ошибки на словах и глубокая враждебность линии партии на деле; 2. бесконечная ненависть к тов. Сталину как «основному виновнику всех их бед»; 3. признание отсутствия базы для их контрреволюционной работы в стране и отсюда гадливо-двурушническая «необходимость» скрывать свои мысли и чувства, а если есть возможность «выпрыгнуть», то делать этой любой ценой; 4. ставка на трудности, надежда на то, что в результате трудностей, внутренних или внешних, изменится соотношение классовых сил в стране, и тогда можно и должно будет показать свое настоящее лицо; 5. воспитание среди более молодых исподволь ненависти к тов. Сталину и его ближайшим соратникам и помощникам; 6. расширение и углубление связей среди всяких антипартийных контрреволюционных группировок, сколачивание новых кадров контрреволюции.

Все это более или менее знакомо по материалам процесса 1935 года, но важно последующее пояснение: «Т. е. основные установки и настроения ничем не отличались от того, что гораздо более прямо говорилось и делалось в открыто троцкистском секторе и что полностью, на все 100%, заслуживает одобрения и гитлеровского гестапо, и всех иных заклятых врагов Советского Союза».

Зиновьевцы не слились полностью с троцкистами только по слабости характера: «Позиция поганого „капитулянтского“ болота тюрьмы была и есть „мечтательно“-пораженческая, а не активно контрреволюционно-наступательная в отношении партии и Советской власти только потому, что здесь собраны осколки, и притом трусливые, уже разбитого вдребезги, потому что зубы выломаны, когти содраны, а внутренности обнажены, и сейчас осталась только одна возможность: тихонько и с оглядкой квакать на тюремном болоте и шипеть по его наиболее вонючим закоулкам».

Мотив мученичества Сахов развивал через исторические сравнения. Кому-то – не ему – хотелось видеть в зиновьевцах истинных продолжателей русской революционной традиции: «Наиболее частое сравнение, которое имело место на моей прогулке, было сравнение зиновьевцев с декабристами, а т. Сталина с Николаем Первым. Эта погань пошла, в частности, в ход после того, как один из моих сопроцессников заявил, что т. Сталин лично допрашивал [убийцу Кирова] Николаева».

Уже давно сидевший Ивар Смилга тоже обращался к историческим параллелям. Рассказывая целой группе собравшихся «спокойным, эпическим повествовательным тоном» о старой царской тюрьме и ссылке, он заявлял: «„Кошмары прошлого – ничто в сравнении с кошмарами настоящего“, я не могу это назвать иначе, чем воспитанием новых Николаевых, – не удержался от комментария Сахов. – И в результате подобного воспитания и в так называемых капитулянтских камерах в прошлом году даже на дежурных сторожей, стоявших у дверей, начали кричать „жандарм“». Новоарестованные и не думали брать на себя ответственность за выстрел в Смольном. «Позиция огромного большинства зиновьевцев по приезде в тюрьму: кто такой Николаев, мы не знаем, никакого отношения к нему не имели, никто из осужденных ни в чем не виноват, дело „создано“ для того, чтобы уничтожить Зиновьева и „бывших“ зиновьевцев». Как всегда, зиновьевцы двурушничали: «Самое гнусное заключается в том, что такую позицию заняли и некоторые из тех, которые на суде, бия себя в грудь, каялись в своих преступлениях и со слезами на глазах утверждали, что они их осознали». Затем Сахов приводил этнографические детали, касающиеся взаимоотношений оппозиционеров в лагере, их переговоров шепотом – детали, которые мог знать только человек изнутри: «На прогулке, на которую я попал, были представители „как будто“ разных течений: главным образом, смирновцы, правые (Марецкий, а раньше и Слепков, наиболее близко связанные со смирновцами), украинские национал-фашисты (Бадон) и разный сброд, тянущийся преимущественно к смирновцам или открытым троцкистам».

Наученный опытом последних двух лет, Сахов умел смотреть через всю эту пеструю толпу и распознавать суть: «Внешне казалось, что многие между собой спорят, ссорятся, готовы чуть ли не глотку перегрызть друг другу; но при более близком и внимательном рассмотрении оказывалось, что все это лишь искусственный туман для внешнего мира и что огромное большинство объединяет единство мысли и единство тактики». Сахов иллюстрировал доминирующий в это время взгляд – все оппозиции в принципе одинаковы и мало чем отличаются от зарубежного фашизма. Их разногласия – это камуфляж, результат разделения труда в лагере контрреволюции.

Для оппозиционеров, как для всех революционеров испокон веков, «не своим» был только провокатор. «Ненависть подлинную и несомненную большинство прогулки питало лишь к тем, которых считало „провокаторами“. Я помню, как в первый же день, когда я вышел на прогулку, ко мне подошли в уголку и тихонько: „остерегайтесь таких-то – это провокаторы“». Сахов изобличал не столько революционный этос, сколько притворство его нынешних, незаконных носителей: «„Позвольте, но если они и информаторы НКВД, то какие же у вас основания их остерегаться или преследовать? Ведь вы же утверждаете, что вы за генеральную линию партии, чего же вам бояться?“. На лице подошедших большой вопросительный знак плюс смятение, и я попадаю в „подозреваемые“, тем более что я сам, по своей прошлой работе, как меня потом называли в лицо, „жандармская шкура“ и „полицейская ищейка“». Предлагая редкие зарисовки лагерного быта оппозиции, Сахов показывал, что взаимоотношения