столь же яростно, как и прежде, – стараясь, чтобы кончик хлыста достал до лица или груди. Когда Уго занес руку в четвертый раз, офицер, у которого он забрал кнут, его остановил:

– Ему надо дожить до прогулки по городу.

Уго вновь подошел к ослику.

– Сын шлюхи! – крикнул он. По носу и щекам Рожера Пуча текла кровь. – Всегда помни меня, помни того, кто защищал Арнау Эстаньола. Меня зовут Уго Льор. И это я вверг тебя в нищету. Это я донес на тебя королю Фердинанду.

Толпа, собравшаяся у ворот, разразилась громкими криками, когда по приказу Берната процессия тронулась. Окровавленная спина поверженного графа де Наварклес и де Кастельви-де-Росанес – последнее, что смог разглядеть Уго, прежде чем толпа сомкнулась вокруг Рожера Пуча, начала кидать в него камнями и осыпать его ругательствами. Внезапно Уго вспомнил детство: недозревший лук, сандалии. Тогда члены городского совета сжалились над ним и заменили хлыст на пеньковые веревки, которые тем не менее не оставили на его спине живого места.

«Луковый вор», – кричали тогда. «Предатель», «Подлец», «Преступник» – слышалось теперь на улице Маркет. «Интересно, сколько из этих горожан поддержали бы графа Уржельского?» – подумал Уго, когда процессия удалилась и шум утих.

Во дворе снова зацокали копыта Бернатова коня, возвещая об отъезде человека, который ни разу не ступил на землю с тех пор, как прибыл во дворец, а повелевал всеми, возвышаясь в седле.

– Так всегда и было, – пробормотал Герао, наблюдая вместе со всеми за тем, как адмирал удаляется.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Уго.

– Ни минуты покоя. Живет с такой скоростью, будто его преследует каталонский корабль… Хотя нет, конечно, – засмеялся Герао собственной шутке, – уже не каталонский, а алжирский. И никому за ним не угнаться…

– Ты нас продал! – завопила Рехина.

Человечек сделал шаг назад. Уго оставался на месте. Рядом была Мерсе.

– Я никого не продавал. Я лишь… сдержал слово, которое много лет назад дал самому себе, – отомстить Рожеру Пучу.

– И погубил всех нас! – добавила еврейка.

– Не всех. Моей дочери ничего не угрожает. Не ты ли попрекала меня тем, что я о ней не забочусь? Адмирал пообещал выдать ее замуж – и дать пятьдесят тысяч суэльдо приданого.

Мерсе стояла, разинув рот от удивления. Пятьдесят тысяч суэльдо – неслыханная сумма!

– Цена поражения графа Уржельского! – продолжала Рехина, возвращая его к реальности.

– Если ты еще раз это скажешь, – предупредил человечек, – я позову капитана, чтобы арестовать тебя и отвести к викарию. Тот, кого вы называете графом Уржельским, был осужден каталонским парламентом как изменник.

– От Уржельца сбежали все союзники и даже собственная мать, – добавил Уго. – Тот, кого я продал, – это Рожер Пуч. И я жалею, что не сделал этого раньше. Но я буду счастлив, если это пойдет на пользу моей дочери.

– А как же я? Или мое мнение не считается? – возмутилась Мерсе.

– Не считается, – сухо ответила Рехина.

– К сожалению, нет, дочурка, – извинился Уго. – Ни твое, ни мое, ни его. – Он указал на Герао. – Ничье. Единственное мнение, которое что-то значит, – это мнение короля и сильных мира сего. Мы лишь пешки. Знаешь, рано или поздно опала Рожера Пуча коснулась бы и тебя. Такова реальность. – Уго вопросительно посмотрел на свою дочь, и та опустила глаза. – Думаю, я сделал как лучше.

– И в этом твой отец прав, – вмешался Герао.

– Ты мажордом адмирала? – спросила Рехина.

Человечек хмыкнул и начал картинно загибать пальцы – он и мажордом, и секретарь, и многое другое.

– Тогда помалкивай, – отрезала Рехина. – Твоего мнения не спрашивали. Пойдем внутрь и там все обсудим, – предложила она, с отвращением кутаясь в грязную одежду, которую ей пришлось надеть.

– Нет, – возразил мажордом, когда Рехина уже повела Мерсе к лестнице, ведущей на галерею и в парадную часть дворца.

Еврейка обернулась. На ее лице изобразилась скука.

– Я же сказала, твоего мнения не спрашивали.

– Тебе во дворец нельзя.

К ним подошел один из караульных, стоявших у лестницы.

– Разве адмирал не приказал тебе подчиняться Мерсе? – возразила Рехина. – А она, конечно, захочет, чтобы я пошла с ней, верно?..

Солдат преградил ей дорогу, а когда Рехина попыталась увернуться, грубо ее оттолкнул.

– Ни ты, ни твой муж не можете жить в этом дворце, – твердо сказал Герао. – Приказ адмирала.

– Да что ты говоришь? Вот как? – Рехина повернулась к мужу.

– Да, – сказал Уго. – Я думал, ты не захочешь извлечь выгоду из предательства Рожера Пуча, – цинично добавил виночерпий. – Зачем же мне было просить за тебя?

Рехина побагровела; ноздри от гнева бешено вздувались, будто у лошади на полном скаку. Мерсе не верила своим ушам.

– Тогда я тоже не буду здесь жить!

– Будешь, дочурка, будешь, – сказал Уго. – Так ведь, Рехина? Пожертвуй собой ради дочери! – Он говорил теми же словами, какими она однажды упрекала его в погребе. – Веди себя как положено матери. Давай же, Рехина!

Помедлив, она взглянула на дочь и кивнула. Глаза ее были полны слез. Уго не помнил, видел ли он когда-нибудь, чтобы Рехина плакала.

– Обо мне не беспокойся, дочка. Крепись. Ты выйдешь замуж, и тогда, если твой муж будет великодушнее этого… адмирала, – сказала она, медленно проговаривая каждую букву, – мы снова заживем вместе. Не растрачивай то, что получил твой… отец, пускай и ценой предательства. А пока что мы будем видеться…

– Только не здесь… – отрезал Герао.

– Значит, будем видеться в паре шагов отсюда, за воротами! – закричала Рехина. – А теперь мне нужно сходить наверх и забрать свои вещи, – сказала она, вновь пытаясь подняться по лестнице.

Солдат ее не пустил.

– Все, что находится во дворце, принадлежит королю Фердинанду. Или ты не слышала адмирала?

Рехина повернулась, вдруг пожалев, что так грубо обошлась с человечком. На первый взгляд она казалась сокрушенной, но, взглянув на ее нос, Уго заметил, что ноздри напряжены. Это значило, что жена его попросит раз, может быть, два, а потом взорвется.

– Предъявляйте претензии королю, – ответил Герао на первую ее просьбу.

И сохранял невозмутимость, несмотря на настойчивые просьбы женщины, которая вот-вот должна была потерять всю свою одежду, все деньги, драгоценности, книги и рабочие инструменты… Все это оставалось во дворце.

Рехина несколько раз обругала Герао и затем опустила руки – ровно так же, как незадолго до этого Рожер Пуч. Хоть она и не была голой, выглядела Рехина не менее жалкой: растрепанная, босая, одетая в грязные лохмотья рабыни.

– Мама, я что-нибудь придумаю, – попыталась утешить ее Мерсе.

– Попробуй, доченька, попробуй. Поговори с этим человеком, попытайся его убедить. Позаботься о моих вещах, умоляю. В них вся моя жизнь, –