картины прошлого, сколько любви заложено в них, и его обуяло непреодолимое желание снова пережить прошлое — не в грезах, а наяву. Его охватила жажда жизни, любви и борьбы. И тут он понял, как разорвана его личная жизнь и что только борьба, которой он сейчас существует, может вернуть ему все сторицею.

Раньше, когда Колдобу охватывали подобные воспоминания, он рвал их немедля и безжалостно. И если он чего-нибудь боялся в жизни, так только того, чтобы кто-нибудь из партизан не догадался о его мечтаниях. Эту слабость Колдобы знал один Ковров, и не столько знал, сколько догадывался.

Колдоба уважал Коврова за его начитанность, за широкий политический кругозор, каким мало кто из рабочих-партизан мог похвалиться. И только одному Коврову он мог иногда сказать между прочим: «Интересно, как бутуз-то мой… Подрос, наверно. Поди, уж и в партизаны годится».

— Нет, — вдруг сказал вслух Колдоба, — не годится!

Он приподнялся на локте, и поперек лба его легла глубокая морщина. «Победа нужна, — думал он. — Вырваться, выйти отсюда, а уж там завоевать настоящую жизнь».

И мгновенно все воспоминания Колдобы рассеялись, и одна давняя тревожная мысль всей тяжестью придавила его — мысль о том, как выйти из подземелья и соединиться с Красной Армией.

Внезапно подошли взволнованные Ковров и Шумный. Они сообщили, что только сейчас произвели разведку, пробравшись в верхние штольни каменоломен, и там обнаружили, что на самом краю деревни имеется старый, полузасыпанный заход, выходящий в погреб разрушенной крестьянской хатенки.

— Можно выйти оттуда, — убежденно добавил Ковров. — Можно выйти, — повторил он. — Если нас обнаружат, пройдем в тыл и там нанесем удар. Если не обнаружат…

Колдоба стремительно вскочил на ноги:

— Ну живем!

И так захотелось просто, по-человечески пожить там, наверху, где плещется море, цветут сады и заливаются в неистовой радости птицы…

И не один Колдоба желал этого человеческого счастья. Все люди рвались на свет и свободу. В последние дни многими овладела мысль собрать все свои последние силы, выбраться из подземелья, ворваться в город, всколыхнуть массы, поднять их на восстание… Это будет лучшей помощью Красной Армии… Лучше умереть в открытом бою с врагом, чем, обессилев, погибнуть под обвалом в подземелье.

И невозможно было дальше сдержать людей: гнев и ненависть к врагам рвались наружу и искали выхода.

И выход был дан…

2

Партизаны покидали подземелье.

Глубокой ночью незаметно выползали они через узкий заход.

Шли в полном молчании, нестройной, растянутой вереницей, один за другим, не зажигая огня, лишь по шагам угадывая друг друга.

Воздух был прохладен, напоен туманной сыростью. Колосья густых зеленых хлебов напились обильной росы и, сгибаясь к земле, будто тихо-тихо шептались… Трава хрустела, ломаясь под ногами. Люди шли в росе, мокрые по самую шею. Казалось, что переходят вброд широкое озеро. Размокшие башмаки вместе с грязью спадали с ног и терялись в густоте высоких трав.

Изредка глухо звякало что-то металлическое — не то кружка, не то оружие. А потом — лишь шорох осторожных шагов да шелест мокрых хлебов, раздвигаемых партизанами.

Затаив дыхание, шли, зорко осматриваясь вокруг, вслушиваясь в ночную тревожную тишь, боясь натолкнуться на засаду белых.

Когда вышли из хлебов и трава стала ниже колен, по веренице поползла тихая команда:

— Ложись! Привал!

Растянувшись на земле, отдыхали, глядя вдаль, вправо, где мерцали огоньки далекого города. Смотрели в небо, которое так давно не видали, в глубине которого, в недостижимой вышине, дрожали звезды. Они были как крупные ягоды винограда и, отрываясь от кистей-созвездий, скатывались по небу… Падение звезд предвещало недалекий рассвет.

Партизаны припадали к земле и сосали мокрую траву, с наслаждением погружая лица во влагу. Казалось, что они целуют землю.

Через несколько минут вновь шепотом передалась команда!

— Поднимайся!

В деревушках, спрятавшихся в тумане, пели петухи. Где-то далеко звучали удары, словно кто-то колотил в пустую бочку.

Бледная луна заходила за взморье, а восток чуть краснел…

Приблизившись к окраине города, колонна партизан быстро перестроилась, растягиваясь в две длинные цепи. Теперь двигались еще осторожней. Бойцы горбились, прячась в тени деревьев.

Вышли на одну из окраинных улиц, тянувшихся от городского кладбища до большого моста через речку Мелек-Чесме, за которой находился город.

Партизаны гуськом крались мимо маленьких белых домишек, призрачных при лунном свете. Крались мимо высоких цветущих акаций, жадно вдыхая их пряный аромат… Им казалось, будто впервые в жизни они слышат такой сильный, опьяняющий запах, а между тем многие из бойцов росли на окраинах города, играли детьми под этими деревьями, часто мусолили горьковато-сладкие их цветы…

Внезапно тишину серого рассвета пронзил тревожный длинный гудок. Завод созывал рабочих.

«Как раз хорошо», — подумал Колдоба и ускорил шаг. За ним пошла быстрей и вся цепь.

Лишь оборвался рев большого гудка, как заревели, засвистели, завыли резкие сирены порта, гудки мелких фабрик и заводов. Колдоба по звуку определял: это гудок табачной фабрики, это — консервной, это — судоремонтных мастерских, это — сирены порта и кораблей.

Гудки приподняли настроение бойцов. Колдоба почувствовал прилив бодрости. Эти звуки были ему близки и родны…

Отряд остановился. Подтягивались отставшие. Бойцы всматривались в туман. Быстро тая, он обнажал нагромождение крыш, купола церквей, лысую вершину горы Митридат, господствующую над городом.

Колдоба распределял силы.

Одна группа получила задание отправиться на широкий мол и в портовые мастерские, напасть на пришвартованные военные суда, если удастся — захватить хотя бы одно из них, призвать к борьбе моряков и портовых рабочих и разгромить все береговые посты и караулы. Командиром этой группы Колдоба назначил Шумного.

Вторая группа карантинцев, руководимая Дидовым, была направлена к юго-восточной части города для захвата почты, телеграфа, разгрома штаба гарнизона и контрразведки.

Третья группа, под начальством ротного командира Татаринова, получила задание занять вокзал, отбить бронепоезд и при его помощи захватить линию всей железной дороги и обстрелять белых, находящихся в крепости.

Сам Колдоба взял с собой командира Кириченко и с четвертой группой бойцов решил двигаться напрямик, в самый центр города, и по пути поднять восстание в рабочих кварталах — Горке, Шлагбауме, Константиновской и Верхнемитридатской улицах.

Пока распределялись и строились группы, уже совсем рассвело.

На мокрых крышах города еще волновался редкий туман. В центре маячила высокая вершина горы, которая грудью своей упиралась в море. Широко раскинулась бухта, и с обеих сторон ее, на равнине моря, слившейся с небом, протянулись два мыса, как раскинутые серые крылья гигантской птицы, которая, казалось, встрепенулась, чтобы улететь…

3

Шумный вел свою группу вдоль реки Мелек-Чесме. Бойцы шли врассыпную, а Шумный бежал впереди всех: