матросская бескозырка на затылке, грудь в пулеметных лентах, в руках винчестер. Он задирал голову вверх, высматривал через темнеющие крыши верхушки пароходных мачт — хотелось во ним определить количество судов.

В воображении его уже рисовались грузные корпуса океанских пароходов, узкие — серых миноносцев. Шумному страстно захотелось увидеть корабль, на котором он когда-то плавал.

«Ох, если там и сейчас Евсеич…» — подумал Шумный и вспомнил, что вся команда транспорта отлично его знает. Вот сейчас все вылезут на шум из кубриков, из трюмов, увидят его — и страшно все удивятся и встретят насмешками: вот, мол, смотри, командир…

«Да, я — командир, — подумал Петька. — А что? Не видал я страху? Да и к опыту военному уже приучен. Пускай кто смеется, а я скажу: „Вы, пролетарии, немедля в мою шеренгу…“»

Лицо Петьки стало серьезным и суровым. Он старался во всем подражать Колдобе и Коврову.

Вдруг справа, со склона горы Митридат, донеслись разрывы бомб, сразу всколыхнувшие тишину сонного города. Оттуда долетел протяжный, слабый крик: «Ур-р-ра!» — и затих, затерялся в теснине домов, словно волна, прокатившаяся по отмели и разбившаяся о скалы.

«Рано, — подумал Шумный, — не успеем добежать к пароходам…» — и, повернувшись, закричал отряду:

— Скорей!

Бойцы побежали, тяжело дыша, на ходу готовясь к бою.

— Рота, вперед! — в упоении срывалась команда с пересохших губ Шумного.

Вереница партизан быстро перерезала мол, развернулась в цепь, рванулась вперед, словно упавшая стена, и рассыпалась между обозными повозками, загромождавшими набережную. Понеслись крики, затрещали выстрелы; как встрепанные вскакивали со сна обозные белогвардейцы, вскидывали руки, лезли под повозки, бежали, прятались…

— Мы мобилизованные! Мы не белые! — кричали многие из них.

Буря, взорвавшаяся на молу, понеслась по всей бухте, покатилась в город.

Всполошились у гранитного мола пришвартованные к нему англо-французские миноносцы. Рожки заиграли тревогу.

В предутреннем сумраке тревожно рвались ракеты, и в смутном, неясном озарении выделялись верхушки судовых мачт, силуэты корпусов и беготня человеческих теней.

Ревели тревогу пароходные сирены, наполняя ужасом пробужденный город.

Англичане и французы в испуге рубили концы, снимали тросы, оголтело метались по палубам.

— Красные!

— Большевики!

А партизаны яростно наступали. Они атаковали пришвартованные военные суда интервентов, забрасывая их бомбами, обстреливая из пулеметов, непрерывно паля из винтовок; вскакивали на суда, скатывались обратно и опять упорно, бесстрашно бросались на штурм.

Смешалось все; люди, лошади, повозки, тачанки. Кругом огонь, стрельба, крик… Не разобрать, где стреляют свои, где — чужие. Ругань, стон, вой — все слилось в многоголосый, дикий шум.

Торопливый звон отбивали телеграфы. Тревога бежала в каюты, в кубрики, в машину.

Англичане и французы стремились к одному: скорее отчалить в море, спастись от неудержимого натиска партизан.

— Брашпиль!

— Полный вперед!

— Пулемет — огонь!

— А-а-а-а-а-а-а…

Миноносцы срывались с причалов и уходили в серый утренний туман моря. Офицеры обоза и портовой стражи бросались с пристаней, плыли за миноносцами, фыркали и отдувались в воде и с воплями тонули.

Всюду раздавались призывы партизан:

— Товарищи моряки, товарищи солдаты! Все в город! За нами! Пришли большевики. Присоединяйтесь к власти рабочих и крестьян! Бейте офицеров! Берите корабли! Вооружайтесь!..

Шумный бежал и часто стрелял. Поравнявшись с высоким корпусом парохода, он бросил на него мимолетный взгляд, и вдруг сердце его забилось. Он узнал транспорт, на котором плавал с Евсеичем.

Глаза Шумного устремились на спасательный круг, висевший у капитанского мостика; на круге он прочел имя парохода, которое часто с гордостью повторял своим товарищам и знакомым, называя себя моряком дальнего плавания.

Шумный на минуту заколебался, потом громко закричал: — Евсеич! Евсеич!

На палубе метались люди. Звенели цепи. На крик Шумного несколько человек подбежали к борту, и Петька снова крикнул протяжно, приложив руки рупором ко рту:

— Евсе-е-е-ич!

Один из моряков перегнулся через борт, и Шумный узнал в нем своего старика крестного.

— Евсеич, это я, Шумный… Бросай работу. Иди сюда. Подымай своих. Восстание!..

Моряки молча отхлынули от борта парохода. Шумный оглянулся вокруг, махнул рукой и побежал дальше, в конец мола, где захлебывался пулемет.

Красное пламя в густом дыму металось над грудами сена, ящиков. Загорались склады.

Петька окунулся в дым, пробежал десять шагов и вдруг вспомнил наказ Колдобы перед назначением Шумного в рейд на мол. «Мол — это широкий мешок, — говорил тогда Колдоба. — Туда войдешь, а обратно можно не выйти, если промедлишь минуту».

От этой мысли холодный пот выступил на лбу Петьки. Он испугался, что неприятель, зайдя в тыл, отрежет его группу на молу.

Группа Шумного, впрочем, уже отступала. Многие бойцы сами, без команды, поняли, что замешкались: у ворот мола уже кипела перестрелка между караулом, который Шумный оставил для охраны тыла, и солдатами обоза генерала Барбовича, стоявшего на Карантинской улице. Вдоль стен складов и домов лезли цепи белых.

Партизаны, не вступая в продолжительный бой, повалили деревянный забор и вбежали во двор портовых мастерских. Там их встретили рабочие и помогли выбраться на Константиновскую улицу, проведя весь отряд по водопроводному туннелю. Множество рабочих были вооружены и присоединились к группе Шумного, так что численность его бойцов сразу выросла втрое.

Шумный решил двигаться на соединение с основной группой Колдобы. Тут только он увидел вокруг себя много новых в отряде. Здесь был и Евсеич с винтовкой, и товарищи по плаванию Володька и Шурка, и двое французских матросов. Они возбужденно кричали что-то на своем языке: никто из партизан не понимал их, но все охотно кивали головами и жали им руки.

Английские и французские миноносцы отходили в море, в пролив.

4

Накануне в городе веселились, пьянствовали, справляли победу над красными. Победители спокойно легли спать и спокойно спали, считая, что партизаны задохнулись, похороненные в глубоких каменоломнях.

Внезапно вспыхнула канонада, горным обвалом покатилась к морю. Огни разрывов поднимались высокими столбами и озаряли домики, лепившиеся вокруг крутой горы.

По серым улицам офицеры — «белые герои» — мелькали в одном белье, бежали к морю, на окраину, в степь, в высокую рожь… Лихорадка трясла генералов, полковников, капитанов, прапорщиков. Они срывали погоны, аксельбанты, кокарды, все это совали в уборные, топили в ночных ведрах, бежали, кувыркаясь по крутым лестницам, прыгали из окон на мостовые…

Бежали, не чувствуя под босыми ногами холодных от ночного тумана камней.

По главной улице в длинной ночной рубахе летит толстяк в едва напяленном полковничьем мундире. Ему кажется, что кто-то страшный, вылезший из подземелья, гонится за ним по пятам. Полковник не оглядывается назад и, сколько хватает духу, стрелой мчится по гладкому мокрому асфальту. Ему чудится, что его уже кто-то хватает и