Скарлетт безраздельно властвовала теперь в имении, и, какэто нередко бывает, столь внезапно полученная власть развязала все дремавшие вней дурные инстинкты. Не будучи от природы злой, она вместе с тем была такнапугана и так не уверена в себе, что становилась грубой, боясь, как бы еенесостоятельность не обнаружилась и не пошатнула ее авторитета. А кроме того,прикрикнуть и увидеть, что тебя боятся, было иной раз даже приятно. Это давалооблегчение донельзя напряженным нервам. Она и сама замечала иной раз, чтохарактер у нее меняется. Порой, видя, как после какого-нибудь ее недопускающего возражений приказа у Порка обиженно выпячивается губа, или слыша,как Мамушка бормочет себе под нос: «До чего же некоторые воображать здесьстали…», она удивлялась на самое себя: где же ее хорошие манеры ивоспитанность? Всю мягкость, всю учтивость, которые постоянно старалась привитьей Эллин, — все как ветром сдуло, сдуло, словно листья с веток при первомхолодном дыхании осени.

Как часто говорила ей Эллин: «Будь тверда, но неизменновежлива с теми, кто тебе служит, особенно с неграми». Но если она будет с нимивежлива, они так целый день и просидят на кухне, вспоминая доброе старое время,когда дворовую челядь не посылали работать в поле.

«Люби своих сестер, береги их. Будь всегда добра к недужными скорбящим, — говорила Эллин. — Помогай людям в беде».

Но она не могла сейчас любить своих сестер. Они камнем,висели у нее на шее. Что касается заботы о них, то разве она не купает их, нерасчесывает им волосы? Разве она не кормит их, хотя для этого ей приходитсяежедневно отмерять пешком милю за милей, чтобы принести горстку овощей? Развене научилась она доить корову, хотя душа у нее каждый раз уходит в пятки, стоитэтому рогатому чудовищу, уставясь на нее, помотать годовой? Ну, а старатьсябыть к сестрам доброй — это пустая трата времени. Если она будет чересчур к нимдобра, они еще, пожалуй, долго проваляются в постели, в то время как ей нужно,чтобы они побыстрее встали на ноги и в ее хозяйстве прибавилось две пары рук.

Поправлялись они медленно и все еще лежали в постели —совсем слабые, тощие. А пока они находились без сознания, мир вокруг нихизменился неузнаваемо. Пришли янки, убежали негры, умерла их мать. Этомуневозможно было поверить, и их разум отказывался эти три факта принять. Поройим казалось, что ничего не произошло, — просто у них продолжается бред. Немогла же Скарлетт в самом деле так измениться. Когда она, облокотясь о спинкукровати, принималась втолковывать, какую работу намерена поручить им, лишьтолько они поправятся, сестры смотрели на нее как на чудовище. У них неумещалось в голове, что на плантации больше нет той сотни рабов, которая этуработу выполняла. У них не умещалось в голове, что благородные девушки из семьиО’Хара должны заниматься грубым физическим трудом.

— Но, сестричка, дорогая, — пролепетала как-то разКэррин, и ее нежное детское личико стало совсем белым от страха, — я же немогу щепать лучину! Что будет с моими руками!

— А ты погляди на мои, — сказала Скарлетт и сжесткой улыбкой поднесла к глазам сестры свои загрубевшие, покрытые волдырями имозолями ладони.

— По-моему, это гадко — так разговаривать с малышкой,да и со мной тоже, — вскричала Сьюлин. — По-моему, ты все лжешь инарочно стараешься нас запугать. Послушала бы тебя мама! Она бы не позволилатак с нами разговаривать! Щепать лучину! Еще чего не хватало!

Сьюлин с бессильной злобой поглядела на старшую сестру, нисекунды не сомневаясь, что Скарлетт говорит все это лишь для того, чтобы ихпозлить. Сьюлин только что была на краю смерти и потеряла мать. Она чувствоваласебя ужасно одинокой, и ей было страшно и хотелось, чтоб ее жалели, ласкали ибаловали. А вместо этого Скарлетт каждый день, став в ногах кровати, с каким-тоновым, гадким блеском в зеленых, чуть раскосых глазах с удовлетворениемотмечала, что сестры идут на поправку, и принималась перечислять ихобязанности: стелить постели, стряпать, таскать воду из колодца, щепать лучину.И можно было подумать, что ей даже доставляет удовольствие сообщать им все этичудовищные вещи.

А Скарлетт и вправду делала это не без удовольствия. Онадержала в страхе всех негров и тиранила сестер не только потому, чтонапряжение, усталость, заботы не оставляли в ее душе места для участливости, аеще и потому, что таким способом Она срывала на других накопившуюся в сердцегоречь: ведь все внушенные матерью представления о жизни оказались ложными.

Все, чему учила ее Эллин, обернулось совершенно непригоднымтеперь, и душа Скарлетт была смятена и уязвлена. Ей не приходило в голову, чтоЭллин не могла предусмотреть крушение мира, в котором она жила и растила своихдочерей, не могла предугадать, что у них уже не будет того положения вобществе, к которому она их так искусно готовила. Скарлетт не понимала, чтоЭллин, уча ее быть доброй, мягкой, уступчивой, честной, правдивой и скромной,видела впереди вереницу мирных, небогатых событиями лет, во всем подобных еесобственной размеренной жизни. Судьба вознаграждает женщин, которые живут поэтим законам, говорила Эллин.

И охваченная отчаянием Скарлетт думала: «Все, все, чему онаменя учила, ничем, ну, ничем не может мне помочь теперь! Какая мне польза оттого, что я буду доброй? Что мне это даст, если я буду мягкой, уступчивой? Кудабольше было бы толку, если бы она научила меня пахать или собирать хлопок, какнегры. О, мама, ты была не права!» Она не понимала, что упорядоченный мир Эллинрухнул, вытесненный иным миром, со своими грубыми законами, с иными мерками иценностями. Она видела только — так ей казалось, — что ее мать была неправа, и в ней стремительно совершались перемены, жизненно необходимые, чтобыво всеоружии встретить этот новый мир, для которого она не была подготовлена.

Неизменной осталась только ее любовь к Таре. Всякий раз,когда она, усталая, возвращалась домой с плантации и перед ней возникалознакомое невысокое белое здание, сердце ее преисполнялось любовью и радостью отприближения к родному очагу. И всякий раз, когда, выглянув из окна, она виделазеленые пастбища, и красную пахоту, и высокую громаду темного тонкоствольного девственноголеса, у нее захватывало дух от красоты этой земли. Только эта частица ее души,только любовь к отчему краю с его грядой мягких, округлых красных холмов, кэтой прекрасной, плодородной земле — то алой, как кровь, то густо-багряной, токрипично-тусклой, то киноварно-пурпурной, из года в Год творящей чудо — зеленыекусты, осыпанные, белыми пушистыми клубочками, — только эта любовь непретерпела изменений. Ведь нигде на всей планете не было земли, подобной этой.

И тогда ей казалось, что она начинает понимать, почемупроисходят войны. Ретт был не прав — неверно это, будто люди ведут войны радиденег. Нет, они сражаются за эти холмистые просторы, возделанные плугом, за этизеленые луга с ощетинившейся после покоса травой, за ленивые желтые реки ибелые прохладные дома в тени магнолий. Только за это и стоит сражаться — закрасную землю, которая принадлежит им и будет принадлежать их сыновьям, закрасную землю, которая родит хлопок для их сыновей и внуков. Вытоптанная земляТары — вот все, что у нее осталось теперь, когда не стало Эллин, не стало Эшли,а Джералд впал в детство, не перенеся удара, и деньги, негры, положение,уверенность в будущем — все сгинуло в одну ночь. Ей припомнился разговор сотцом, припомнился как что-то происходившее в другом измерении, и ей показалосьстранным, как могла она быть так молода и так глупа, чтобы не понять смысла егослов: земля — единственное на свете, за что стоит бороться.