Сжавшись в комочек у стены, Мелани стянула через головурваное полотняное одеяние и молча перебросила его Скарлетт, старательноприкрывая свою наготу руками.

«Какое счастье, что я не наделена такой непомернойстыдливостью», — подумала Скарлетт, обертывая рваным пеньюаромизуродованную голову солдата и не столько видя, сколько чувствуя, какие мукииспытывает от своей наготы Мелани.

Рывками потащила она труп через холл, добралась до заднегокрыльца и, остановившись, чтобы вытереть пот со лба, оглянулась на Мелани, всееще сидевшую у стены, подтянув острые колени к обнаженной груди. «Как это глупо— страдать в такую минуту из-за своей застенчивости, — с раздражениемподумала Скарлетт. — Конечно, это все от ее непомернойблаговоспитанности…» В Скарлетт это всегда возбуждало только презрение… И тутей неожиданно стало стыдно. Ведь что ни говори.., что ни говори, а Меланивылезла из постели, хотя еще не оправилась после родов, схватила тяжеленнуюсаблю и бросилась ей, Скарлетт, на выручку. На это требовалось особое мужество— такое, каким сама Скарлетт, если признаться честно, не обладала: крепкая, какшелковая пряжа, несокрушимая, как сталь, сила духа, проявленная Мелани еще надолгом-долгом пути домой в страшную ночь падения Атланты. Это скромное, небросающееся в глаза мужество, отличавшее всех Уилксов, было чуждо Скарлетт, ноона, хоть и против воли, отдавала ему, должное.

— Ложись в постель, — бросила она черезплечо. — Ты же отправишься на тот свет, если не ляжешь. Я закопаю его, апотом все здесь приберу.

— Я вытру это — лоскутным ковриком, — сказалаМелани, с перекошенным лицом глядя на лужу крови.

— Ладно, вгоняй себя в гроб, мне-то что! И есликто-нибудь вернется с болота раньше, чем я управлюсь, не выпускай их из дома искажи, что к нам приблудилась лошадь — забрела неизвестно откуда.

Мелани осталась сидеть, вся дрожа, в теплых утренних лучахсолнца и только закрыла ладонями уши, когда голова убитого стала со стукомпересчитывать ступеньки крыльца.

Никто не спросил, откуда взялась лошадь. И так было ясно,что она отбилась после сражения от какого-нибудь отряда, и все были ей толькорады. Янки лежал в земле, в неглубокой яме, которую Скарлетт вырыла подбеседкой. Подпорки, державшие густые виноградные плети, подгнили. Скарлеттночью подрубила их кухонным ножом, и они повалились бесформенной грудой насвеженасыпанную яму. Наводя порядок а имении, Скарлетт не трогала только этиподпорки, не требовала, чтобы их поставили на место, и если негры идогадывались, что тому причиной, они держали язык за зубами.

Призрак убитого ни разу не встал из своей могилы-ямы, чтобыпотревожить ее покой, когда она долгими ночами лежала без сна, так измотавшисьза день, что все попытки уснуть были тщетны. Она не испытывала ни угрызенийсовести, ни страха. И сама изумлялась — почему? Ведь еще месяц назад она никакне смогла бы совершить того, что совершила. Прелестная юная миссис Гамильтон сее обворожительными ямочками на щеках и по-детски беспомощными ужимками,позвякивая сережками, одним выстрелом превратила лицо человека в кровавоемесиво, а потом закопала труп в наспех вырытой собственными руками яме! ИСкарлетт мрачно усмехнулась, думая о том, какой ужас обуял бы всех ее знакомых,доводись им это узнать.

«Не стану больше об этом думать, — говорила онасебе. — Теперь все позади, и я была бы слабоумной идиоткой, если бы невыстрелила в него. Но верно.., верно, я все-таки немножко не та, что раньше: довозвращения в Тару я бы этого сделать не смогла».

Она не отдавала себе в этом отчета, однако в глубинесознания у нее уже прочно засела мысль, придававшая ей сил всякий раз, когдаона сталкивалась с какой-нибудь сложной или непонятной проблемой: «Если я моглаубить, значит, это-то уж я и подавно смогу».

Но совершившаяся в ней перемена была глубже, чем ейпредставлялось. С той минуты, когда она лежала, уткнувшись лицом в грядку занегритянскими хижинами в Двенадцати Дубах, сердце ее день ото дня все болееожесточалось, одеваясь в черствость, как в броню.

Теперь, когда у нее появилась лошадь, Скарлетт могла наконецузнать, что делается у соседей. После возвращения домой она уже тысячу раззадавала себе в отчаянии вопрос: «Неужели мы единственные оставшиеся в живых вовсей округе? Неужели все остальные поместья сожжены дотла? Или все успелиспастись в Мейкон?» Вспоминая руины Двенадцати Дубов, усадьбы Макинтошей идомишко Слэттери, она страшилась узнать правду. Но лучше уж узнать самоескверное, чем терзаться в неведения. И Скарлетт решила поехать прежде всего кФонтейнам » — не столько потому, что они были ближайшими соседями, сколькопотому, что рассчитывала на помощь доктора Фонтейна. Мелани нуждалась вдокторе. Она все еще не оправилась после родов, и ее слабость и бледностьпугали Скарлетт.

И как только больной палец на ноге немного зажил и ейудалось натянуть туфлю, она тут же оседлала лошадь янки. Поставив одну ногу вукороченное стремя, другую закинув на луку мужского (за неимением дамского)седла, она пустила лошадь через поля по направлению к Мимозе, заранееприготовившись бесстрастно взглянуть на пепелище.

К ее радости и удивлению, выцветший желтый оштукатуренныйдом все так же стоял среди мимоз, и вид у него был совсем как прежде. Теплаяволна прихлынула к сердцу Скарлетт, и слезы счастья едва не навернулись ей наглаза, когда три женщины с радостными приветствиями выбежали из дома ипринялись ее целовать.

Но как только первые изъявления дружеских чувств утихли ивсе расселись в столовой, по спине Скарлетт пробежал холодок. Янки не дошли доМимозы, так как она лежала в стороне от главной дороги, и у Фонтейновсохранился весь скот и все запасы продовольствия, но над усадьбой нависла та жегнетущая тишина, что и над Тарой, что и над всей округой. Все негры, заисключением четырех женщин, прислуживавших в доме, разбежались, испуганныеприближением янки. В доме не осталось ни одного мужчины, если, конечно, несчитать Джо, сынишки Салли, едва вышедшего из пеленок. Женщины жили одни:бабушка Фонтейн, которой шел восьмой десяток, ее сноха, которую все ещеименовали Молодой Хозяйкой, хотя ей уже перевалило за пятьдесят, и Салли,которой только что сравнялось двадцать. До ближайших поместий далеко, беззащитностьженщин бросалась в глаза, но если им и было страшно, то они не подавали виду.Возможно, подумалось Скарлетт, они не жалуются, потому что слишком боятсяфарфорово-хрупкой, но несгибаемой бабушки Фонтейн. Скарлетт сама побаиваласьэтой старой дамы с весьма острым глазом и не менее острым языком, в чем ей нераз приходилось убеждаться в прошлом.

И хотя этих женщин не связывали кровные узы, а разница ввозрасте была очень внушительной, совместно перенесенные испытания сроднили их.Все три носили черные траурные, домашним способом перекрашенные платья, всебыли истощены, озабочены, печальны, и хотя ни одна из них не держалась хмуро иугрюмо, ни одна не произнесла ни слова жалобы, за их улыбками и радушнымиприветствиями угадывалась внутренняя горечь;