Она пошла назад и на этот раз выбрала тропинку, спускавшуюсяк молчаливым рядам беленых хижин, время от времени громко выкрикивая на ходу:

— Хэлло!

Но никто не откликался. Даже собачьего лая не раздалось вответ. По-видимому, все негры Уилксов разбежались или ушли с янки. Скарлеттзнала, что у каждого негра был свой маленький огородик, и она направилась тудав надежде, что война пощадила хоть эти жалкие клочки земли.

Ее поиски увенчались успехом, но она была уже так измучена,что не испытала радости при виде репы и кочанов капусты — вялых, сморщившихсябез поливки, но все же державшихся на грядках, — и стручков фасоли ибобов, пожелтевших, но еще годных в пищу. Она села между грядок и дрожащимируками принялась выкапывать овощи из земли, и мало-помалу ее корзина сталанаполняться. Сегодня дома у них будет хорошая еда, хотя и без кусочка мяса.Впрочем, немного свиного сала, которое Дилси использует для светильников, можнобудет пустить на подливку. Не забыть сказать Дилси, что лучше жечь пучкисмолистых сосновых веток, а сало использовать в пищу.

Возле крыльца одной из хижин она наткнулась на небольшуюгрядку редиски и внезапно почувствовала лютый голод. При мысли о сочном остромвкусе редиски ее желудок требовательно взалкал. Кое-как обтерев редиску юбкой,она откусила половину и проглотила, почти не жуя. Редиска была старая, жесткаяи такая едкая, что у Скарлетт на глазах выступили слезы. Но лишь только этотнеудобоваримый комок достиг желудка, как тот взбунтовался, Скарлетт бессильноупала ничком на мягкую грядку, и ее стошнило.

Слабый запах негритянского жилья наползал на нее из хижины,усиливая тошноту, и она даже не пыталась ее подавить и продолжала усталоотрыгивать, пока все — и хижина, и деревья — не завертелось у нее передглазами.

Она долго лежала так, ослабев, уткнувшись лицом в землю, какв мягкую, ласковую подушку, а мысли блуждали вразброд. Это она, СкарлеттО’Хара, лежит позади негритянской хижины в чужом разоренном поместье, и ни однадуша в целом свете не знает об этом, и никому нет до нее дела. А если бы иузнал кто, то всем было бы наплевать, потому что у каждого слишком много своихзабот, чтобы печься еще и о ней. И все это происходит с ней, Скарлетт О’Хара,которая никогда не давала себе труда завязать тесемки на туфельках илиподобрать с пола сброшенные с ног чулки, с той самой Скарлетт О’Хара, чьимкапризам привыкли потакать все, с которой все нянчились, которую все старалисьублажить.

Она лежала плашмя, не имея сил отогнать от себя нивоспоминания, ни заботы, обступившие ее со всех сторон, словно стая грифов,учуявших смерть. Теперь у нее не было сил даже сказать себе: «Сейчас я не станудумать ни о маме, ни об отце, ни об Эшли, ни обо всем этом разорении… Я подумаюпотом, когда смогу». Думать об этом сейчас было выше се сил, но она не моглазаставить себя не думать. Мысли против воли кружились в мозгу как хищные птицы,когтили его, вонзали в него свои клювы. Казалось, протекла вечность, пока онанедвижно лежала, уткнувшись лицом в землю, палимая беспощадным солнцем,вспоминая тех, кто ушел из жизни, и жизнь, которая ушла навсегда, и заглядываяв темную бездну будущего.

Когда она наконец встала и еще раз окинула взглядом черныеруины Двенадцати Дубов, голова ее была поднята высоко, но что-то неумолимоизменилось в лице — словно какая-то частица юности, красоты, нерастраченнойнежности тоже ушла из него навсегда. Прошлого не вернуть. Мертвых невоскресить. Дни беззаботного веселья остались позади. И, беря в руки тяжелуюкорзину, Скарлетт мысленно взяла в руки и свою судьбу, решение было принято.

Пути обратного нет, и она пойдет вперед.

Минет, быть может, лет пятнадцать, а женщины Юга с застывшейнавеки горечью в глазах все еще будут оглядываться назад, воскрешая в памятиканувшие в небытие времена, канувших в небытие мужчин, поднимая со дна душибесплодно-жгучие воспоминания, дабы с гордостью и достоинством нести своюнищету. Но Скарлетт не оглянется назад.

Она посмотрела на обугленный фундамент, и в последний разусадебный дом воскрес перед ее глазами — богатый, надменный дом, символвысокого родства и образа жизни. Она отвернулась и зашагала по дороге к Таре;тяжелая корзина оттягивала ей руку.

Голод снова начал терзать ее пустой желудок, и онапроизнесла громко:

— Бог мне свидетель, бог свидетель, я не дам янки менясломить. Я пройду через все, а когда это кончится, я никогда, никогда больше небуду голодать. Ни я, ни мои близкие. Бог мне свидетель, я скорее украду илиубью, но не буду голодать.

Шли дни, и Тара все больше становилась похожей нанеобитаемый остров Робинзона Крузо — такая здесь царила тишина, такойотрезанной от всего мира казалась усадьба. А мир был в нескольких милях, но такдалек, словно тысячи миль грохочущих океанских валов отделяли этот островок отДжонсборо и Фейетвилла, от Лавджоя и даже от соседних плантаций. После того какстарая лошадь сдохла, вместе с ней было утрачено и последнее средство сообщенияс окружающим миром, а мерять ногами красную землю ни у кого не было ни сил, нивремени.

Порой в разгар изнурительной работы ради куска хлеба инеустанного ухода за тремя больными, в минуты отчаянного напряжения Скарлетт судивлением ловила себя на том, что невольно напрягает слух, ожидая услышатьпривычные звуки: пронзительный смех негритят, скрип возвращающихся с полятелег, ржание верхового жеребца Джералда, скачущего через выгон, шуршаниегравия под колесами на подъездной аллее и веселые голоса соседей, заглянувшихпровести вечерок и поделиться новостями. Но разумеется, сколько бы она ниприслушивалась, все было напрасно. Дорога лежала тихая, пустынная, и ни разу незаклубилось на ней облачко красной пыли, возвещая приезд гостей. Тара былаостровом среди зеленых волнообразных холмов и красных вспаханных полей.

Где-то существовал другой мир и другие люди, у них была едаи надежный кров над головой. Где-то девушки в трижды перекроенных платьяхбеззаботно кокетничали и распевали «В час победы нашей», как распевала она дамаеще так недавно. И где-то она еще шла, эта война, и гремели пушки, и горелигорода, и люди умирали в госпиталях, пропитанных тошнотворно-сладким запахомгангренозных тел. И босые солдаты в грязной домотканой одежде маршировали,сражались и спали вповалку, усталые и голодные, разуверившиеся и потому павшиедухом. И где-то зеленые холмы Джорджии стали синими от синих мундиров янки,сытых янки, на гладких, откормленных кукурузой конях.

За пределами Тары простирался весь остальной мир и шлавойна. Здесь же, на плантации, и весь мир и война существовали только ввоспоминаниях, с которыми приходилось сражаться, когда они в минуты изнеможенияосаждали мозг. Все, из чего складывалась прежняя жизнь, отступало передтребованиями пустых или полупустых желудков, и все помыслы сводились к двумпростым и взаимосвязанным понятиям: еда и как ее добыть.

Еда! Еда! Почему память сердца слабее памяти желудка?Скарлетт могла совладать со своим горем, но не со своим желудком, и каждоеутро, прежде чем война и голод всплывали в ее сознании, она, проснувшись, ноеще в полудреме, замирала, свернувшись клубочком в сладком ожидании, что сейчасв окно потянет запахом жареной грудинки и свежевыпеченных булочек. И каждое утро,с силой потянув воздух носом, улавливала запах той пищи, которая теперь ждалаее при пробуждении.