и опасным вздором были и их требования гарантий безопасности. У британцев имелись кое-какие разумные основания для такой реакции. В 1931 г. им пришлось отказаться от золотого стандарта. Французы же, утверждавшие, будто война пустила их по миру, располагали стабильной валютой и крупнейшим в Европе золотым запасом. Европа входила в опасный период, и ничего хорошего такое начало не сулило. Расхождения во взглядах на репарации после Первой мировой войны не позволили англичанам и французам договориться о мерах безопасности перед Второй.

Но наиболее катастрофическим образом репарации повлияли на самих немцев. Конечно, они в любом случае чувствовали бы себя ущемленными. Они не просто проиграли войну. Они лишились территорий, их заставили разоружиться, на них возложили вину за развязывание войны, которой они за собой не чувствовали. Но все эти обиды были умозрительными и являли собой повод для вечернего брюзжания, а не причину страданий в повседневной жизни. Однако репарации били по каждому немцу в каждый момент его существования – или, во всяком случае, так казалось. Сейчас было бы бессмысленно обсуждать, действительно ли репарации довели Германию до нищеты, но и в 1919 г. от таких обсуждений не было толку. Никакой немец не согласился бы с Норманом Эйнджеллом, который в книге The Great Illusion («Великая иллюзия») доказывал, что выплата французами репараций в 1871 г. пошла на пользу Франции и повредила Германии. Житейский здравый смысл подсказывает, что, расставаясь с деньгами, человек беднеет; а то, что верно для отдельного человека, вероятно, верно и для страны. Германия выплачивала репарации и, следовательно, беднела из-за них. Напрашивающийся следующий шаг приводил немцев к выводу, что единственная причина бедности Германии – репарации. Столкнувшийся с трудностями предприниматель, школьный учитель на нищенской зарплате, попавший под увольнение рабочий – все они винили в своих бедах репарации. Плачущий от голода младенец подавал голос против репараций. Из-за репараций старики сходили в могилу. Гиперинфляция 1923 г. случилась из-за репараций, и Великая депрессия 1929 г. тоже. Так думали не одни только немецкие обыватели. Так считали и самые авторитетные финансовые и политические эксперты. Кампания против «кабального мира» вряд ли нуждалась в разжигании со стороны агитаторов-экстремистов. Каждая малая толика экономических трудностей подталкивала немцев к идее сбросить «версальские кандалы».

Наивно было бы полагать, что, отвергнув договор, кто-то будет помнить, какой именно из его пунктов он отверг. Немцы начали с более или менее рационального убеждения, что их разоряют репарации. Вскоре они перешли к менее рациональному убеждению, что их разоряет мирный договор как таковой. Наконец, сделав мысленно шаг назад, они заключили, что их разоряют положения, ничего общего с репарациями не имеющие. Например, разоружение Германии можно было считать унизительным; оно могло оставлять Германию беззащитной перед угрозой польского или французского вторжения. Но с экономической точки зрения разоружение если и имело какой-то эффект, то скорее положительный{2}. Однако немецкий обыватель так не думал. Он полагал, что раз он нищает из-за репараций, то и из-за разоружения он тоже нищает. С территориальными положениями договора произошло то же самое. Конечно, у территориального урегулирования Версаля имелись свои недостатки. Новая восточная граница оставила слишком много немцев в Польше, как, впрочем, и слишком много поляков в Германии. Улучшить ситуацию можно было, перекроив кое-где границу и обменявшись населением – хотя в те цивилизованные времена последняя мера даже не приходила никому в голову. Однако беспристрастный судья – если бы такой существовал – не предъявил бы особенных претензий к тому, как был решен территориальный вопрос, раз уж все согласились, что в основе решения должен лежать принцип национального государства. Так называемый Польский коридор населяли преимущественно поляки, а условия о свободном железнодорожном сообщении с Восточной Пруссией были вполне удовлетворительными. С экономической точки зрения Данцигу на самом деле выгоднее было войти в состав Польши. Что же касается бывших германских колоний – еще одного вечного повода для недовольства, – то они всегда были затратной статьей бюджета, а не источником доходов.

Все это было позабыто из-за связи репараций с остальными положениями договора. Немец считал, что он плохо одет, голоден или лишился работы, потому что Данциг стал вольным городом, потому что Польский коридор отрезал Восточную Пруссию от рейха или потому что у Германии отобрали колонии. Даже умнейший банкир Шахт увязывал экономические трудности Германии с потерей колоний – и искренне придерживался этого мнения даже после окончания Второй мировой войны. Немцы думали так не потому, что были глупы или зациклены на себе. Того же мнения придерживались и просвещенные английские либералы, такие как Кейнс, и почти все лидеры британской Лейбористской партии, и все американцы, задумывавшиеся о европейских делах. Однако сейчас сложно понять, почему потеря колоний и европейских территорий должна была привести к экономическому краху Германии. После Второй мировой войны Германия понесла гораздо бóльшие территориальные потери, но при этом достигла высочайшего в своей истории уровня процветания. Более наглядной демонстрации того, что экономические трудности Германии в межвоенный период были обусловлены не несправедливостью новых границ, а ошибками внутренней политики, и придумать нельзя. Увы, все впустую: во всех учебниках тяготы Германии по-прежнему объясняются Версальским договором. Этот миф получил – и продолжает получать – дальнейшее развитие. Сначала экономические трудности Германии свалили на договор. Потом все заметили, что эти трудности не были преодолены, откуда якобы следовало, что для примирения с Германией или перестройки созданной в 1919 г. системы не было сделано ровным счетом ничего. Попытку «умиротворения» предположительно предприняли лишь в 1938 г., когда время было уже упущено.

Однако это далеко не так. Даже репарации постоянно пересматривались, и всегда в сторону уменьшения, хотя несомненно, что этот процесс был крайне затянут. В других отношениях попытки умиротворить Германию предпринимались и раньше, причем с большим успехом. Первые шаги в этом направлении сделал Ллойд Джордж. С трудом разделавшись с вопросом о репарациях, он решил созвать новую, подлинно мирную конференцию, в которой должны были принять участие все – и США, и Германия, и Советская Россия, и европейские союзники. Чтобы построить лучший мир, нужно было начать с чистого листа. Инициативу Ллойд Джорджа поддержал тогдашний премьер-министр Франции Бриан – еще один волшебник от государственных дел, умевший заставлять проблемы исчезать по мановению руки. Их сотрудничество оборвалось внезапно. В январе 1922 г. Бриан получил вотум недоверия в палате депутатов – якобы из-за того, что взял у Ллойд Джорджа урок игры в гольф, а на самом деле потому, что «ослабел» в отношении мирного договора. Пуанкаре, его преемник, не вдохновился британским предложением гарантировать восточную границу Франции; французский представитель явился на конференцию, которая была созвана в Генуе в апреле 1922 г., лишь для того, чтобы в очередной раз потребовать полной выплаты репараций. Американцы от участия отказались.

Русские и немцы на конференцию приехали, однако и те и другие питали небезосновательные подозрения, что их собираются столкнуть лбами. Немцам планировалось предложить присоединиться к эксплуатации России, а русских уговаривали выставить счет Германии. Вместо этого представители двух стран тайно встретились в Рапалло и договорились не противодействовать друг другу. Рапалльский договор спутал планы организаторов Генуэзской конференции и получил скандальную известность. В то время большевики считались изгоями, а потому заключение договора с ними было воспринято как вероломство со стороны немцев. Позже, когда роль мирового злодея перешла к Германии, непорядочность Рапалльского договора ставилась на вид уже русским.

На самом деле Рапалльский договор был скромным соглашением в основном негативного характера. Да, он действительно мешал созданию европейской коалиции для новой военной интервенции в Россию и действительно не давал возродить Антанту в прежнем составе. Но ни то ни другое в любом случае не было реалистичным планом, так что договор не более чем зафиксировал реальное положение вещей. Но и шансы на активное взаимодействие двух подписавших его сторон были столь же призрачными. Обе они были не в силах оспорить условия послевоенного урегулирования, обе желали лишь одного: чтобы их оставили в покое. Немцы с этого момента оказывали Советской России некоторую экономическую помощь, хотя, как это ни абсурдно, американцы, которые в принципе не признавали власть большевиков, оказывали