ее в большем объеме. Русские же помогали немцам обходить ограничения Версальского договора (стороной которого Россия не являлась), разместив на своей территории немецкие химические полигоны и летные школы. Все это было мелочами. Искренней советско-германская дружба не была, и обе стороны это понимали. Немецкие генералы и консерваторы, лоббировавшие эту дружбу, презирали большевиков, а те, в свою очередь, в отношениях с Германией руководствовались ленинским подходом брать человека за руку, чтобы потом проще было схватить его за горло[24]. Рапалльский договор был предупреждением, что Россия и Германия легко могут прийти к соглашению, пообещав не вредить друг другу, а вот союзникам придется заплатить за дружбу с любой из них высокую цену. Но это предупреждение относилось к сравнительно далекому будущему.

Генуэзская конференция стала последним примером дипломатической изощренности Ллойд Джорджа. Его положение местами просвещенного лидера мракобесной коалиции не позволило ему добиться сколько-нибудь впечатляющих результатов. Осенью 1922 г. он лишился власти. Сменившее его правительство консерваторов во главе с Эндрю Бонаром Лоу относилось к европейским делам со скепсисом и раздражением. Сложившаяся ситуация позволила тогдашнему премьер-министру Франции Раймону Пуанкаре попытаться заставить Германию выплачивать репарации, оккупировав Рур. Это стало единственным отступлением от последовательной политики умиротворения, причем отступлением ограниченного масштаба. Какие бы тайные надежды ни питали некоторые французы на распад Германии, оккупацию начали с единственной целью – заставить немцев сделать предложение о выплате репараций, и как только такое предложение прозвучало, французы вынуждены были оставить Рур. Оккупация обернулась ужасными последствиями для французского франка. Поначалу Пуанкаре, вероятно, считал, что Франция может действовать самостоятельно. К концу 1923 г. он уже не меньше Клемансо уверовал в то, что первейшей необходимостью для Франции является сохранение тесных отношений с Англией и Америкой. В 1924 г. свой вердикт вынес французский избиратель, проголосовав за оппозиционную Пуанкаре левую коалицию. В далекой перспективе оккупация Рура стала самым веским аргументом в пользу умиротворения. Ведь чем она закончилась? Новыми переговорами с Германией. Она заново и с большей убедительностью продемонстрировала, что Версальский договор может быть исполнен только в сотрудничестве с германским правительством, а в таком случае компромиссами можно было добиться большего, чем угрозами. Этот довод не потерял своей актуальности и в дальнейшем. Когда Германия принялась нарушать все новые условия договора, люди – в первую очередь французы – оглядывались на оккупацию Рура и задавали себе вопрос: чего мы добьемся применением силы? Только новых обещаний Германии выполнить те обещания, которые она сейчас нарушает. Цена будет разорительной, а результат ничтожным. Вновь гарантировать себе безопасность можно было, лишь завоевав расположение немцев, а не угрожая им.

Было бы неверно полагать, что оккупация Рура никак не подействовала на Германию. Хотя она и показала французам безрассудство принуждения, немцы осознали после нее безрассудство сопротивления. Оккупация закончилась капитуляцией Германии, а не Франции. Густав Штреземан пришел к власти и провозгласил курс на исполнение условий договора. Это, конечно, не означало, что он соглашается с французской его интерпретацией или пойдет на поводу у требований Франции. Это означало лишь, что он будет защищать интересы Германии путем переговоров, а не сопротивления. Штреземан был не меньше самых крайних националистов полон решимости избавиться от всех ограничений договора – репараций, демилитаризации Германии, оккупации Рейнской области и новой границы с Польшей. Однако добиваться своих целей он намеревался не угрозами и уж тем более не войной, а терпеливым управлением ходом событий. Если другие немцы утверждали, что пересмотр договора – необходимое условие возрождения немецкого могущества, Штреземан, напротив, считал, что пересмотр договора станет неизбежным следствием возрождения могущества Германии. Когда после смерти Штреземана были опубликованы документы, обнажившие его намерения ликвидировать версальскую систему, в союзных странах против него поднялась волна негодования. Негодование это было крайне несправедливым. Если Германия – великая держава (а своими действиями в конце войны союзные страны, по существу, признали этот факт), то нелепо было мечтать, что немцы примут условия Версальского договора в качестве окончательных. Вопрос заключался лишь в том, каким способом будет пересмотрено это соглашение, а Германия вновь возвысится до статуса величайшей державы Европы – мирным или военным. Штреземан хотел добиться этого миром. Он считал, что это наиболее безопасный, надежный и устойчивый путь к доминированию Германии. В годы войны Штреземан был воинствующим националистом; даже после нее он был не более Бисмарка склонен сохранять мир по моральным соображениям. Но, как и Бисмарк, он верил, что мир соответствует интересам Германии; и это его убеждение ставит его вровень с Бисмарком как великого немецкого – и даже великого европейского – государственного деятеля. Возможно, даже выше Бисмарка. Задача, которая перед ним стояла, была, несомненно, куда труднее. От Бисмарка требовалось лишь поддерживать существующий миропорядок[25]; Штреземан должен был двигаться к новому. Успех Штреземана выражается в том, что, пока он был жив, Европа одновременно двигалась и к миру, и к пересмотру Версальского договора.

В этом была заслуга не одного только Штреземана. Государственные деятели союзных стран тоже внесли свою лепту – и в первую очередь Рамсей Макдональд, который пришел к власти в Великобритании в 1924 г. В следующие пятнадцать лет, пока он то оставлял, то вновь занимал пост премьер-министра, внешнеполитический курс страны во многом определялся им. Когда в 1939 г. разразилась Вторая мировая война, возникло ощущение, что политика Макдональда привела к катастрофическому провалу. Его имя сейчас покрыто позором; игнорируется само то, что такой политик существовал. Но каждый современный западный лидер, ратующий за сотрудничество с Германией, должен бы считать Макдональда своим святым покровителем. Макдональд взялся за «германский вопрос» решительней любого другого британского государственного деятеля. Как показала оккупация Рура, от принуждения толку не было. От альтернативы в виде восстановления России в статусе великой европейской державы в 1920-х гг. отказались с обеих сторон – на счастье или на беду. Не оставалось ничего другого, кроме как мириться с Германией; а если уж мириться, то со всей искренностью. Макдональд не игнорировал обеспокоенности французов. Он прислушивался к ним с бóльшим вниманием, чем можно было ожидать от британца. В июле 1924 г. Макдональд заверял Эдуара Эррио, что разорвать Версальский договор – значит «разбить прочное основание, на котором покоится мир, добытый такой дорогой ценой»; он выступал за принятие Лигой Наций так и не вступившего в силу Женевского протокола, согласно которому Великобритания наряду с другими членами Лиги гарантировала нерушимость всех европейских границ. Однако такая благосклонность Макдональда к французам объяснялась его уверенностью в безосновательности их тревог. В то, что Германия – опасная и агрессивная держава, помешанная на идее доминирования в Европе, он не верил даже в августе 1914 г., а уж тем более в 1924-м. Как следствие, обязательства протокола – «внушительные… и важные на бумаге» – на деле были для него «безвредной пилюлей для успокоения нервов». Проблемы предполагалось решать «неутомимым проявлением доброй воли». Главное было начать переговоры. Если французов можно заманить за стол переговоров, только пообещав им безопасность, значит, нужно ее пообещать – как маленького ребенка заманивают в море заверениями, будто вода теплая. Конечно, малыш обнаруживает обман, но привыкает к холоду, а вскоре и пробует плавать. Так все устроится и в международных отношениях. Когда французы сделают шаг навстречу Германии, то обнаружат, что это не так страшно, как они себе воображали. Британия должна убедить французов многим поступиться, а немцев – на многое не рассчитывать. Как сказал сам Макдональд несколькими годами позже, «прежде всего необходимо, чтобы все они формулировали свои требования так, чтобы Британия могла сказать, что поддерживает обе стороны»{3}.

Макдональд появился на сцене в самый подходящий момент. Французы были готовы оставить Рур, умерив требования в части репарационных выплат; немцы, со своей стороны, были готовы сделать серьезное предложение по этим выплатам. Временное урегулирование вопроса репараций согласно плану Дауэса и сопровождавшая его общая разрядка напряженности в отношениях Франции и Германии – заслуга в первую очередь Макдональда. Всеобщие выборы в Великобритании в декабре 1924 г. положили