про Эльзас и Лотарингию, хоть и клялись этого не допустить. Ожидалось, что и немцы спустя какое-то время все забудут или, во всяком случае, смирятся. Проблема сильной Германии никуда не денется, но твердая решимость немцев при первой же возможности покончить с созданной в 1919 г. системой больше не будет ее усугублять. Однако случилось обратное: обида и негодование немцев с каждым годом только усиливались. Дело в том, что одно из положений Версальского договора никак не поддавалось урегулированию и неутихающая полемика вокруг него ставила под сомнение все остальные его пункты. Нерешенным оставался вопрос о выплате репараций – яркий пример того, как благие намерения, или, вернее, благие ухищрения, обернулись злом. В 1919 г. французы желали безоговорочно закрепить в договоре принцип, согласно которому Германия обязана полностью возместить причиненный войной ущерб – вследствие чего размер этого не выраженного конкретной цифрой долга должен был постоянно расти по мере восстановления немецкой экономики. Американцы более здраво предлагали определить фиксированную сумму репараций. Ллойд Джордж понимал, что в накаленной атмосфере 1919 г. эта сумма тоже окажется совершенно неподъемной для Германии. Он надеялся, что со временем люди (в том числе и он сам) одумаются: союзники выдвинут разумные требования, немцы сделают разумное контрпредложение, и эти две цифры более или менее совпадут. Поэтому он принял сторону французов, хоть и руководствовался прямо противоположными намерениями: они хотели раздуть счет до фантасмагорических масштабов, а Ллойд Джордж – сократить его. Американцы уступили. В мирном договоре зафиксировали только принципиальное требование выплаты репараций; размер их предстояло определить в будущем.

Ллойд Джордж планировал облегчить примирение с Германией, но сделал его практически невозможным. Дело в том, что расхождения во взглядах британцев и французов, скрытые в 1919 г., вышли на поверхность, как только они попытались определиться с конкретной суммой: французы задирали ее вверх, британцы с раздражением снижали. Немцы тоже не проявляли никакого желания сотрудничать. Вместо того чтобы попытаться оценить свою платежеспособность, они намеренно держали экономику в состоянии хаоса, прекрасно понимая, что, как только они прояснят ситуацию, им немедленно выставят счет. В 1920 г. союзники бурно совещались между собой, а затем устраивали конференции с участием немцев; в 1921-м последовали новые конференции; и в 1922-м – тоже. В 1923 г. французы попытались вынудить немцев платить, оккупировав Рур. Немцы сначала ответили пассивным сопротивлением, но затем под лавиной инфляции сдались на милость победителя. Французы, измученные почти не меньше немцев, согласились на компромисс – план Дауэса, разработанный (в основном по настоянию Великобритании) под руководством американца. Хотя это временное урегулирование не нравилось ни немцам, ни французам, в течение следующих пяти лет репарации и в самом деле выплачивались. Затем состоялась еще одна конференция – новые препирательства, новые обвинения, новые требования, новые попытки от них уклониться. В этот раз, снова под американским председательством, стороны выработали план Юнга. Он едва успел вступить в действие, как на Европу обрушилась Великая депрессия. Немцы заявили, что не могут больше платить. В 1931 г. Гувер наложил двенадцатимесячный мораторий на выплату репараций. В 1932-м на последней конференции в Лозанне все обязательства были обнулены. Стороны наконец пришли к согласию, но на это потребовалось тринадцать лет, и на протяжении этих тринадцати лет подозрения и обиды всех участников только нарастали. В итоге французы чувствовали себя обманутыми, а немцы – ограбленными. Репарации не дали угаснуть страстям военной поры.

Безусловно, репарации в любом случае вызвали бы недовольство. Но неопределенность требований и распри вокруг них сделали это недовольство хроническим. В 1919 г. многие полагали, что выплата репараций погрузит Германию в состояние азиатской нищеты. Этого мнения придерживались и Джон Мейнард Кейнс, и все немцы, и, вероятно, многие французы, хотя последние об этом не сожалели. В годы Второй мировой войны изобретательный молодой француз Этьен Манту показал, что немцы, захоти они того, вполне могли бы выплатить репарации, не разорившись; Гитлер подтвердил его тезис на практике, изъяв огромные суммы у вишистского правительства Франции. На самом деле этот вопрос представляет исключительно академический интерес. Несомненно, опасения Кейнса и немцев были чрезвычайно преувеличенными. Несомненно, обнищание Германии было вызвано войной, а не репарациями. Несомненно, немцы могли бы выплатить репарации, если бы считали их справедливыми, а их выплату – делом чести. Фактически, как всем теперь известно, по итогам финансовых транзакций 1920-х гг. Германия оказалась в плюсе: она заняла у частных американских инвесторов (и не вернула) гораздо больше, чем выплатила в виде репараций. Это, конечно, не особенно утешало немецкого налогоплательщика, который был отнюдь не тем же самым лицом, что и немецкий заемщик. Если уж на то пошло, репарации слабо утешали и налогоплательщиков стран-победительниц, на глазах у которых полученные средства утекали в США в счет погашения военных кредитов. С учетом всего вышесказанного единственным экономическим последствием репараций было то, что они обеспечивали работой бесчисленных бухгалтеров. Но экономические характеристики самих репараций не имели большого значения. Репарации были важны как символ. Они порождали недовольство, подозрительность и враждебность на международной арене. Именно они в первую очередь проложили дорогу ко Второй мировой войне.

Репарации обрекли французов на позу мрачного, но довольно безнадежного сопротивления. В конце концов, французские претензии нельзя было назвать необоснованными. Война опустошила северо-восточные районы Франции, и безотносительно достоинств и недостатков концепции ответственности за развязывание войны желание, чтобы немцы возместили нанесенный ущерб, было вполне резонным. Но вскоре французы, как и все остальные, начали жульничать с репарациями. Некоторые из них жаждали разорить Германию навеки; другие надеялись, что она не выплатит требуемых сумм и тогда можно будет не выводить оккупационные силы из Рейнской области. Французским налогоплательщикам обещали, что за войну заплатит Германия, и, когда их собственные налоги поползли вверх, они во всем винили немцев. В конце концов французов тоже обжулили: они не получили практически ничего, кроме обвинений в том, что вообще потребовали репараций. С точки зрения французов, они раз за разом шли на уступки, дабы угодить немцам. Наконец они полностью отказались от своих требований – а недовольство немцев в этот момент достигло пика. На основании этого французы пришли к выводу, что уступки в других вопросах – будь то разоружение или границы – будут столь же бесполезными. Одновременно они где-то на подсознательном уровне усвоили, что их страна обязательно снова пойдет на уступки. В годы перед Второй мировой войной французов отличало неверие в себя и в своих лидеров. Истоки этого горького цинизма глубоки и сложны, и историки уже не раз брались их анализировать. Но непосредственной, практической причиной его стал вопрос репараций. Здесь французы, безусловно, проиграли, а их лидеры столь же безусловно продемонстрировали исключительную неспособность выполнять свои обещания – или, по крайней мере, исключительную неудачливость. Французской демократии репарации нанесли ущерб почти такой же, как демократии в самой Германии.

Репарации также серьезно повлияли и на отношения Франции с Великобританией. Ближе к концу войны британцы – как политики, так и общественность – разделяли энтузиазм французов по поводу репараций. Не француз, а опытный британский государственный деятель предложил выжать из немецкого апельсина все до сухих косточек; и даже Ллойд Джордж высказывался в пользу репараций громче, чем предпочитал вспоминать впоследствии. Как бы там ни было, британцы довольно скоро сменили свое отношение. Едва прибрав к рукам немецкий торговый флот, они тут же пустились в рассуждения о неразумности репараций. Возможно, на них повлияли труды Кейнса – или же практическое соображение о необходимости восстановления европейской экономики для оживления британского экспорта. Они охотно выслушивали сетования немцев на бесконечные напасти, которыми обернется для них выплата репараций, а осудив репарации, вскоре осудили и другие положения мирного договора. Репарации – ужасная идея, а значит, разоружение Германии тоже ужасная идея, как и новая граница с Польшей, и новые национальные государства. Все это не просто ужасные идеи, а веские причины для немецкого возмущения, и пока их не устранят, покоя и процветания немцам не видать. Британцев все больше возмущала аргументация французов, их нервная реакция на возрождение Германии и особенно их настойчивые требования исполнять договоры, раз уж они подписаны. Требование выплаты репараций было с стороны французов вредным и опасным вздором, а значит, вредным