назидания. Он по-прежнему ничего не знал и мало что умел; делал на ощупь, мало спал, много читал и цеплялся за призрачное «это всё не зря» — не ему было читать ей мораль.

Марика, как всегда, не обратила внимания. Вскочила на ноги — встрёпанная, обеспокоенная, хоть сейчас в театр и изображать мальчишку-школьника:

— Так его ведь найдут! Она же сама говорила, что там лучшее место?

— Она перепутала.

Если бы сейчас в кабинет Шандора ворвалась торжествующая стража, оба сказали бы, что речь идёт об изображении святого, которое Катрин просила спрятать.

— Всё потому, — сказала Марика, на миг зажмурившись и ничем больше не показав, что именно она об этом думает, — что кое-кто кое-кого слишком любил. Ты сам говорил, он почти не разговаривает.

— Так потому и не разговаривает, что не с кем.

— А ты у нас теперь самый прекрасный собеседник?

— Ну, придётся им стать.

— Стану советником врага, лжецом, предателем и лучшим собеседником?

— Да, вроде этого. И лучшим названым отцом до первой правды.

Марика только-только удивилась, как легко удалось его задеть, как он добавил:

— А ещё я умею складывать хлопушки.

Самое худшее, что со мной случилось, когда семьи не стало, — это родственники. Пока отец был жив, они с нами не общались — весь тётушкин клан выразил презрение и удалился в родовые имения, шурша юбками. Иногда мне казалось — у мужчин там тоже юбки, и не в хорошем смысле. Отец говорил «курицы», и это была одна из немногих вещей, в которых я с ним в принципе была согласна. Арчибальд ничего не говорил. Мама молчала, но я помнила скандал на годовщине их с отцом свадьбы.

— Милая моя, — говорила тётушка уже после того, как отгремела открытая часть и все ушли в зал поменьше, — о, милая моя сестра, послушайте, но почему же ваша дочь так молчалива?

Я была молчалива, потому что снова подслушала, как мама ссорится с отцом, потому что в подвале кто-то всхлипывал и потому что никак не могла понять, что мне кажется, а что — правда. Под моей спальней точно не было подвала. Тётушка пахла перезрелыми духами и чуть что принималась меня целовать, тряся щеками:

— Ну до чего она у вас красивая, вся в маму, да, Катиш?

Ирвину было проще: он спрятался за отцовскую спину, и никто его оттуда не мог вытащить. Когда его целовали, он корчил рожи, и тётушка делала грозное лицо и думала, что это очень смешно. Ирвин не смеялся, я старалась не закатить глаза, мать говорила:

— Ах, он не привык. Ирвин, пожалуйста, иди к отцу сейчас же.

А его и просить не надо было. Мне везло меньше.

— А что же наша девочка грустит? Яна, красавица, что же приключилось? Подумать только, кажется, вчера девочка девочкой… А как вытянулась, как вытянулась, боже! Ну ничего, это модный типаж, канон меняется. Яна, золотко, слышишь? Всё это даже хорошо, что ты высокая.

От тётиных духов меня тошнило. Я вспоминала сливовый кисель, который тётя в детстве попыталась заставить меня съесть и вазочку с которым я швырнула в стену. Тётя пожаловалась маме, но та сказала: «Что ж, такой характер», а отец потом пробормотал: «Такую бурду я бы сам не стал». Теперь сливами, кажется, пропитались мои манжеты, тётушкин лиф, бусы, рукава, и мои волосы вобрали запах тоже. Пол закачался, я старалась стоять прямо и не могла сделать даже шага назад, а тётушка всё причитала:

— Ты же не моришь себя голодом, правда, дитя? Катиш, скажи, она себя не ограничивает? Яночка, милая, съешь для меня хоть бутербродик?

Слюна во рту стала горькой. Пол качался.

— Вот смотри, какой славный, с олениной, ваш отец любит поохотиться, а ты люби поесть!

Отец, может, меня и спас бы, но был на другом конце зала и не услышал, а принцессе не полагается орать. Я сжала зубы. Нужно было сообразить что-нибудь вежливое вроде «я вынуждена ненадолго вас оставить», но для этого стоило открыть рот, а я не могла.

— Не ешь ничего, вот и бледная, Катиш, скажи?

В невидимом подвале кто-то взвыл и прокусил себе запястье или что-то в этом роде. Оленина пахнула сперва солёным, потом тухлым, комната закружилась каруселью, и я всё-таки упала там же, где стояла. Потом, оставшись со мной один на один, мама шипела, встряхивая меня за воротник:

— Опять не ела, да? Опять не ела?

Воротник рвался и трещал — старое кружево. Я говорила:

— Мама, жалко.

— А себя тебе не жалко?

Она отряхивала пудру с моих щёк аккуратными быстрыми движениями, будто боялась, что я снова упаду.

— Ты обещала, что будешь есть, если никто не будет к тебе приставать? Ты обещала? Думаешь, я не вижу, как ты режешь один салатный лист, а потом «я наелась»? Где ты наедаешься?

Ирвин прибежал позже всех, принёс конфет в провощённом кульке и молча протянул мне. Меня смущало, что он почти не разговаривает, поэтому я не взяла сразу, а спросила:

— Это что?

Он попытался сунуть кулёк мне под одеяло. Я схватила его руку и повторила:

— Нет, Ирвин, что это? Скажи, что за конфеты?

Он засопел, выдернул руку, съел одну штуку сам и сказал:

— Чернослив.

Обычно от него и этого нельзя было добиться.

— Ну ты же хорошо говоришь. — Почему-то мне захотелось плакать, может быть, из-за обморока. — Почему ты не можешь так всегда? Ты сказал: чернослив. Почему ты не говоришь: Яна, привет?

— Не привет, — он уставился в пол, пихнул кулёк мне в живот. — Не люблю. Ты плохая, не люблю.

— Тогда зачем принёс конфет? — Я потянулась было погладить его по голове, но он убежал. Всегда убегал. Сейчас я думаю, что ему все эти мои попытки пообщаться были как мне тётушкины расспросы, но тогда я ничего такого не понимала.

Потом отец и мама снова ссорились:

— Что мне, отказывать им от дома? Думаешь, я рада? Думаешь, просто так она не упала бы?

— Я ничего не думаю. Яна пообщалась с этой клушей и свалилась, вот это я вижу. Лезете ей в тарелку всей толпой, вот она и… А у меня на охоте хлеб за милую душу.

— Да что ты говоришь, хлеб она ела! А потом два пальца в рот?

— Это с тобой она два пальца в рот. Я по-хорошему говорил: отстаньте от ребёнка, но нет, она же добра хочет. Дожелалась!

— Что нам теперь, со всеми перессориться?

— Да хоть бы и со всеми. Человек есть не может, а они…

Потом отец что-то такое им сказал, отчего мамины родственники бывать у нас перестали, а мама перестала говорить с отцом и две недели обращалась только к Ирвину. Это было удобно, он молчал, поэтому все мамины «Ирвин, скажи отцу» были отлично слышны. А потом отец умер, мама ушла и тётушка вернулась, тут как тут, и принялась сочувствовать изо всех сил. За первым же завтраком я долго, старательно резала на кусочки персик: всё мельче и мельче.

Ирвин проснулся, обозрел окрестности и объявил:

— Я маленький барсук в норе.

Покосился на Марику, которая собиралась сдёрнуть с него одеяло, и добавил:

— А ты большой барсук. А Шандор мама-барсук.

— Доброе утро.

По Марике сегодня было не понять: злится она, злится на Ирвина или просто хочет спать. На всякий случай, одеваясь, Ирвин закричал:

— Папа-барсук, а где мама-барсук?

— О боже мой.

Марика помогла ему натянуть рубашку, прошлась расчёской по волосам, сдула со лба собственные и сказала:

— А мама-барсук у нас нынче во дворце. Ирвин, дело на миллион.

— Какое дело?

— Сейчас ко мне придёт подруга, — Марика оглянулась на дверь, — или несколько. Да ты их помнишь, мы знакомились в лесу. Мы посидим, и ты не будешь нам мешать, а мы за это угостим тебя мороженым.

— Как будто просто так не угостите.

— Эх ты! Ладно, идёт, ты с нами посидишь, но будешь молчать и потом ничего не скажешь Шандору.

Ирвин почувствовал возможность.

— Не скажу. А ты за это весь день