потом встряхнулся, захлопнул форточку, отряхнул подоконник от налетевшего снега. Налил кипятка в жестяные кружки:

— Ужас какой. Я потом обрету нормальные, честное слово. Осторожно, она горячая.

Он разделил чайный пакетик на двоих и первую порцию, конечно, перезаварил; Ирвин всю жизнь потом любил крепкий чай с сахаром именно из-за этого, первого дня. Казалось, что теперь всё будет по-другому, а что «всё» и как именно по-другому — этого Ирвин тогда ещё сказать не мог.

Часть вторая. ВЗРОСЛЕНИЕ

 

 

— Зачем они приходят?

Юноша в чёрном сидел на длинной скамье у стены и, казалось, читал книгу. Он всегда что-нибудь читал, когда хватало сил, а если было совсем плохо, ложился на ту же скамью, вытянув руки вдоль туловища, и лежал так, не двигаясь. У него была и обычная кровать, но в ней имелось чересчур много факторов неопределённости — одеяло комкалось в пододеяльнике, простыня обнажала матрас; юноша любил ровные линии и аскетичные формы безо всяких складок. Поэтому он носил прямую чёрную рубаху и такие же штаны; по сути, ему нечем было их испачкать, никакой пыли, или грязи, или ещё чего-то. К еде он интереса не питал и ел только по настоянию опекуна: варёную морковь, овсянку, молоко, листья салата, пресный серый хлеб и иногда мясо с кровью, от которого тошнило. Его мир ограничивался алтарём, подвалом, комнатами и садом, обнесённым стеной. Он не был уверен, что когда-либо снова почувствует нужду в чём-либо ещё — и в ком-либо ещё. Кроме опекуна, который приносил еду, фиксировал юношу, когда у того начинались приступы, и сцеживал излишки крови. И не излишки тоже.

Сейчас опекун стоял прямо перед ним, и юноша задал вопрос, чего не делал уже несколько недель, а может, месяцев:

— Почему они все приходят?

Дело в том, что в его апартаменты — самодостаточный, в нужной степени стерильный мир — стали наведываться люди. Они ничего не говорили и юношу словно не замечали, за что тот был им благодарен, но само то, что двери открывались и кто-то приносил с собой грязь на подошвах, запах дождя или снега, частички коры, каменную крошку, чернила на ладонях, еле слышный скрип кружев на рукавах, — само это юношу настораживало. Мешало вникнуть в суть, услышать музыку. У мира есть своя музыка, и у дворца есть.

Опекун медленно прошёлся перед ним туда-сюда. Он никогда не приносил ничего лишнего.

— Видишь ли, милый мой, они хотят проверить, не плохо ли я с тобой обращаюсь. Но поскольку ты не считаешься человеком, они не станут говорить с тобой напрямую.

— Но вы же передали им, что я доволен?

— Ну разумеется, — голос опекуна не менял интонации, тона, тембра. От него не уставали уши и не хотелось зажмуриться. — Ты был достаточно послушен, чтобы мне не хотелось от тебя избавиться. Пока что не хотелось.

Юноша молча проводил опекуна глазами. Если сегодня нацедить побольше крови, может, ему и дальше не захочется.

Мир равен смерти.

Тот летний день выдался в меру прохладным и дал возможность выгулять новый шарф — всё как Катрин любила. Стоя на балконе в северном крыле и глядя на небо — перистые облака чем-то напоминали её шарф, — она думала о сегодняшнем видении. Королям редко приходят видения, это всем известно, но уж если да… Катрин качала головой. И почему о правде говорят, что она горькая? Она прохладная и спокойная, как лёд. Её старшая, Яна, полюбила в последнее время жевать плебейскую жвачку, из смолы, и ничего не говорить. Жевать, смотреть. Сейчас Катрин как будто тоже жевала одну и ту же мысль, уже ставшую безвкусной.

Если она решит вмешаться и вытащит того мальчика в подвале, мир погибнет. Всё то, что она видит со своего балкона: лес, поля, река, — и то, чего не видит: города, дороги, рынки, пруды с русалками, лесные девушки на зачарованных полянах, — всё то, что даёт жизнь этой земле.

— На любом слое, — проговорила Катрин, будто бы раздумывая, — не кусочками, как обычно. Целиком. Зато потом мальчишка вытащит мне Ирвина.

Конечно да. Конечно же, она вмешается сегодня.

Он не сразу нашёл того, кого искал. Походил, то и дело озираясь, под окнами в мягких кожаных сапогах, и под подошвами задорно хрустел снег. Будто бы было в этом месте что-то нормальное, не чуждое всем остальным местам.

Он не додумался притащить в сон шубу и с непривычки не мог сотворить, поэтому обхватил руками плечи и принялся растирать; шарф Катрин не спасал. Нужно было или срочно находить Ирвина, или просыпаться. Тени на снег ложились по-зимнему глубокие, фиолетовые. Сам себя чувствовал персонажем какой-то несмешной, забытой сказки.

Ну нет, так не пойдёт. Он зажмурился, потянулся сквозь года — Катрин-Катрин-Катрин — и оказался наконец там, где и должен был.

Комната, где держали Ирвина, вызывала тоску, мерзкую и неотвратимую, как зубная боль. Серые каменные стены уходили вверх и там сжимались, и это уменьшение пространства было как вечный звук на грани слышимости. Шандор поморщился. Ирвин сидел на полу и пялился в пол, в штанах и робе грубого полотна — они не грели. Кудри, которые Шандор помнил ещё с Ирвинова детства и с тех времён, когда Катрин ещё не ушла, были отрезаны кое-как: где-то коротко, где-то целая прядь свисала на ухо, как будто резал кто-то очень быстрый, но не очень умелый, и ножницы у него были тупые. Ирвин уже не дрожал: застыл, смотрел в пол, будто читал книгу — шевеля губами.

— Эй, — сказал Шандор, запрещая себе думать о других губах, — эй, ну замёрзнешь же. А ну вставай.

Ирвин медленно поднял голову.

— Вы снитесь мне?

— Ага, снюсь. Надо же, умный какой! А теперь встань и прыгай. Я серьёзно.

Ирвин встал — медленно, как будто бы нетвёрдо чувствуя затёкшие ноги. Снаружи всё ещё тянулась чья-то сказка, не Ирвинова и не Шандорова, своя собственная, а Шандор прыгал, потому что сам замёрз, и с потолка комнаты вздымалась пыль, а Ирвин смотрел как будто из-под воды — фарфоровыми, пустыми глазами. Что вольёшь, то и будет. Шандор на пробу выдохнул в воздух облачко огня вместо морозного пара, и Ирвин дёрнулся, как живой.

У живых людей мнётся одежда, рот кривится в улыбке или в плаче и взгляд незастывший.

— Нельзя замирать. — Шандор сложил руки ковшиком и вынул ещё огонёк якобы из своей груди, хотя на самом деле просто украл кусок какого-то костра и на скорую руку сделал безопасным. — Слышишь? Возьми, не обожжёт.

Ирвин медленно протянул ладонь — не взять, дотронуться. Огонь потрескивал искорками.

— Поговоришь со мной? — В глазах Шандора, он знал, наверняка тоже сейчас плясал огонь. — Ну, как тебя зовут?

— Ирвин, — голос был дрогнувший, как треснувшая льдинка, но лучше, чем ничего. — Нам не велят говорить.

— Ну а я велю. Мне очень нравится, как ты разговариваешь.

Ирвин медленно качал головой. Огонь потрескивал — рук он не обжигал, но рукава уже нагрелись и впивались в кожу.

В один из тех вечеров, когда Марика ещё жила во дворце, когда лужи только подёрнулись ледком и ещё можно было делать вид, что ничего не случилось, Шандор сказал:

— Я заберу его оттуда.

Марика возлежала на полу, задрав ноги почти вертикально, и шевелила пальцами. Листала книгу — что-то о кораблестроении, Шандор не вдумывался. Вероятно, Марике просто нравились картинки.

— Кого? — Она отбросила книжку, перекатилась на бок, миг — и уже сидит на корточках, чуть касаясь пола пальцами рук, готовая вскочить, убегать, драться. — Кого? Зачем? Того, о ком я думаю?

— Да, именно его. Затем, что наше хрупкое благополучие строится на нём, как раньше ваше строилось на мне.

Он сам не знал, почему именно с Марикой его то и дело уносило в