тронуть. Тот болотный тебя обманывал. На его землю нельзя наступать, только если ты знаешь, что это его земля. Никто из нас тебе об этом не сказал: я — потому что позабыл, а Марика — потому что поленилась и собиралась вот-вот оттащить тебя за шкирку. Это мы виноваты, а не ты. А ты не бойся. Если ты ничего не нарушал, никто на всей этой земле не имеет права от тебя чего-то требовать. Они наглые, только если ты боишься. Твой страх растёт — и они тоже растут. Но ты сильнее, понимаешь? Ты их лучше. Болотный правильно сказал, что ты король. И я всегда рядом. Я бы пришёл раньше, если бы ты позвал словами, а не мысленно.

— Я думал, ты не придёшь, раз я не послушал Марику.

Шандор покачал головой:

— Всегда приду. И ни одной твари на свете не позволю тебя обидеть.

— Я тебя иногда боюсь.

— Да я сам себя иногда боюсь.

Они были вдвоем, редкое счастье — но Арчибальд, вопреки слухам, тоже когда-то спал, а больше никто им двоим мешать не осмеливался. Яна сидела в кресле и перебирала прядь волос — дурацкая, неподходящая привычка, и именно поэтому она её себе и разрешала. Здесь и сейчас. В старинной розовой маминой ночной рубашке (часть приданого) и с Шандором, который восседал на подоконнике и болтал ногой. За окном было темно, и казалось, что рядом с Шандором, без перехода в виде стекла, плещется тьма. Видно ли его с улицы? Наверняка да, и наверняка кто-нибудь расскажет Арчибальду, что его пёс опять таскался к дочери Катрин, и наверняка Шандор опять ему наврёт с три короба. «Если вы уберёте и её, я вас ещё раз придавлю скалой и всю жизнь буду около неё сидеть, чтоб вы не поднялись», — Шандор сказал это без перехода, не разгибаясь из поклона, и Арчибальд с тех пор считал, что Шандор любит её, Яну, больше жизни. Шандор и правда любил, только не как девушку.

Какой же он дурацкий на самом-то деле. Худой, невысокий, вечно в своём шарфе, вечно куда-нибудь бежит, что-то обдумывает, кого-то успокаивает, что-нибудь снова склеивает всем собой — а вот теперь надумал сниться её брату.

— Ты понимаешь, что ему потом будет больнее?

— Что, просыпаться? А так он не доживёт. Я был там и испытал, знаешь, некоторое подобие дежавю. Определённого толка.

— Когда знаешь, о чём вспоминал, это не называется дежавю.

Они сидели в полумраке — так удобнее. Можно не смотреть на его лицо и не думать, сколько раз ей хотелось его расцарапать. Или что именно при Шандоре она ревела перед коронацией, и он состряпал ей иллюзию розовых волос, и так она и выходила — розовые с зелёным короткие пряди, а на следующий день все решили, что им померещилось. Она рыдала взахлёб и между вздохами пыталась угрожать, что если он… расскажет… хоть… кому-нибудь… — а Шандор ровным голосом сказал:

— Но это честь для меня, как я могу делиться.

Они придумали свою систему шифров и были уверены, что если Арчибальд ее не разобрал, то только потому, что ему лень. Яна ставила на окно разные растения, и сейчас Шандор теребил лист одного из них, ярко-зелёный с тёмными полосками.

— Не мучай моего тигра.

— Как ты скажешь.

О брате Яна очень старалась не думать. В конце концов, она была хотя бы с Шандором и не ей предстояла финальная битва. В определённом смысле она была дома — если считать домом возможность посетить отцовскую гробницу или картинную галерею с портретами предков. У Ирвина ничего этого не было, ему и память стёрли о том, кто он.

— Думаешь, он тебе обрадуется?

— Посмотрим. Во всяком случае, у меня есть тело.

Вот похвастался так похвастался. Яна вскинула взгляд, и Шандор объяснил:

— Я смогу его обнимать. Вряд ли там ещё кто-то это делает.

— Объятия во сне?

— Уж постараюсь.

— Возьми меня как-нибудь в этот сон.

— Приказ или просьба?

Яна помедлила, сказала коротко:

— Как знаешь.

В ту зиму — первую после того, как всё сломалось, — во дворце было на удивление душно. Жара казалась началом болезни — не раз и не два ночами Шандор отбрасывал одеяло и накрывался снова: под ним жарко, а без него слишком легко. В коридорах было непривычно тихо, гулко, никто не целовался по углам, близился третий час ночи, сон не приходил, и тогда Шандор вставал и садился на пол. Утыкался лбом то в прохладную резную спинку кровати, то в вечно скомканную простыню и, сидя на коленях, будто в храме, начинал говорить. В ночной тишине собственные слова казались ему громкими, громоздкими, яркими, как чеканные буквы объявлений — разыскивается, награда, живым-мёртвым; но на самом деле Шандор едва бормотал, и знал это.

— Там совсем плохо, не так, как ты думала, когда его туда отправляла. Своего сына. Нет, лучше, чем мой подвал, снашиваешься медленнее, но холодно, камень и камень, и какие-то требования… будто им надо, чтоб он стал холодной каплей, которая копится на потолке пещеры и падает в озеро, и опять, и опять, один и тот же мерный звук, ты понимаешь? Да, я знаю, что больше негде спрятать, я тормошу его, но я не успеваю, я всё равно его заберу раньше срока, и неважно… — он качал головой, не поднимаясь, и волосы липли к простыне от трения. — Он как я, или как ты, или как мы вместе, он то, чего у нас не могло быть, потому что тебе я никогда не нравился даже, и это ясно, это твоё право, но пусть хоть у него, хоть у кого-то будет хоть сколько-нибудь светлой жизни, знаешь, нет ли?.. И я знаю место, куда его отправит Арчибальд, если найдёт, два места знаю, и оба неприемлемы, и ты… Ну мои сны же с двойной степенью защиты. Я не могу в них далеко уходить от монастыря, и мы шатаемся по окрестностям, как дураки, грибы там собираем, всё такое. Он у меня ножик стащил, я говорю — зачем? — а он говорит — чтобы знать, что ты вернёшься. Я тебя тоже так ждал. Ай, да ну, когда ты была живой, ты бы и трети этого не выслушала.

Он задувал свечу, если она горела, ложился, крепко цеплялся рукой за спинку кровати и так засыпал.

В их первом доме оказалось очень холодно. Ирвин успел задремать, пока они шли, Шандор нёс его на руках, вечер сгущался, и теперь, в тесной и тёмной прихожей, Ирвин мёрз вдвое сильней. Шандор на ощупь нашёл замочную скважину, с силой провернул ключ в замке и распахнул вторую дверь:

— Что, не войдёшь?

Ирвин, конечно, вошёл. Потом он изучил здесь каждую комнату, каждый сундук и чемодан, обтянутый красной или коричневой кожей, выдвинул каждый ящик, а пока молча стоял и смотрел. Шандор захлопнул дверь, окончательно отгораживаясь от темноты, постучал сапогами об пол:

— Вообще-то это стоило делать на крыльце, но кто нам указ.

— Мы здесь будем жить?

— Ага. — Шандор отряхивал шарф и оглядывался. Марика двинулась в одну из комнат — уверенно, по-хозяйски, она везде умела чувствовать себя дома.

Много позже, когда дом должен был вот-вот из убежища превратиться в воспоминание, Ирвин понял, что Шандор и сам не ожидал вот так спокойно сменить жизнь, жильё, историю, но в тот раз просто смотрел, как тот отряхивает шарф и вешает на крючок. В том доме были воистину роскошные вешалки и рамы для картин, а кровати, наоборот, ужасные: с продавленными стальными сетками вместо досок, так что ночами Ирвин неизменно скатывался в яму в середине, будто бы кто-то нёс его в огромной скрипучей сумке.

— Есть хочешь? — Шандор уже стоял за его спиной, как стоял долгие годы после этого. На кухне закипал синий жестяной чайник и пахло мышами; Шандор распахнул форточку, и без того стылая комната наполнилась холодным воздухом снаружи.

— Закрой!

— Проветрю и закрою.

Шандору словно никогда не было холодно. Он закрыл глаза и посидел так минут пять;