Воспоминание о тюремном прошлом отца непокидало Крошку Доррит, неотвязное, как обрывок грустной мелодии, застрявший вушах. С ним она пробуждалась ото сна, возвращавшего ее туда, где она родилась,с ним переходила в другой сон, наяву, длившийся весь день. Этот новый сонначинался с комнаты, где она открывала глаза утром (часто это была обветшалаяпарадная зала пришедшего в запустенье дворца), с ее расписанных фресками стен,зеркальных окон в фестонах по-осеннему красных виноградных листьев, апельсинныхдеревьев на террасе с потрескавшейся мраморной балюстрадой, толп крестьян имонахов на улице внизу и открывающейся за окном перспективы, где на каждомклочке земли шла борьба нищеты и великолепия, с фатальной неизбежностьюкончавшаяся одним и тем же: победой нищеты. Потом эту картину сменял лабиринтгалерей и пустынных аркад вокруг квадратного внутреннего дворика, где ужесуетились слуги, укладывая багаж и готовя экипажи к новому переезду. Потомследовал завтрак в другой зале с фресками, попорченными плесенью, удручающеогромной и пустой; и, наконец, отъезд, всегда нелегкое испытание для нее, в своейзастенчивости опасавшейся оказаться не на высоте этой пышной церемонии. Этопроисходило так: сперва являлся курьер (в Маршалси он сам считался бы знатныминостранцем) и докладывал, что все готово; затем отцовский камердинерторжественно облачал своего барина в дорожный плащ; затем приходили обегорничные, сестрина и ее (бедная Крошка Доррит — какой обузой была для ее душиэта горничная! она даже плакала первое время, не зная, что с ней делать); затемс помощью своего слуги снаряжался в путь ее брат, после чего отец предлагалруку миссис Дженерал, а дядя — ей, и они шествовали вниз, сопровождаемыехозяином и слугами гостиницы. Целые толпы любопытных сбегались поглазеть, какони рассаживаются в экипажи; шум, гам, суматоха, прощальные возгласы, выкрикинищих, удары бича, цоканье копыт — и вот уже лошади мчали их по узкимзагаженным улицам, и скоро городские ворота оставались позади.

Еще были в этом сне наяву бесконечные дороги,обсаженные деревьями, вокруг которых вились и заплетались, рдея на солнце,виноградные лозы; оливковые рощи; белые деревушки и городки, прелестныеиздалека, но вблизи ужасавшие своей бедностью и грязью; кресты у обочин;синие-синие озера, и на них лодки с разноцветными тентами и стройными парусами,скользившие среди сказочных островков; развалины величественных зданий; висячиесады с пышно разросшимися сорняками, чьи крепкие корни, как клинья, вбитые межкамней, разрушали кладку стен и сводов; каменные террасы, где в расщелинахсновали проворные ящерицы; и всюду нищие — убогие, живописные, голодные,веселые, — нищие ребятишки и нищие старики. Пожалуй, только эти жалкиесущества, облеплявшие кортеж на каждой почтовой станции и остановке, были длянее живыми и реальными; и нередко, раздав все приготовленные деньги, оназадумчиво следила глазами за какой-нибудь маленькой девочкой, ведущей седогоотца, как будто эта картина напоминала ей что-то из ее прошлой жизни.

В иных городах они останавливались на целуюнеделю, жили в роскошных покоях, каждый день пировали, прилежно осматриваливсяческие диковины, вышагивали целые мили по анфиладам дворцовых комнат,подолгу простаивали в притворах старинных церквей, где в нишах между колоннмерцали золотые и серебряные лампады и коленопреклоненные фигуры маячили уисповедален на выложенном мозаикой полу; где пахло ладаном и в воздухе плаваласизая дымка; где фигуры святых и фантастичсские изображения на стенахтаинственно выступали в неверном свете, падавшем сквозь цветные витражи итяжелые драпировки; где все было грандиозно — высота, пространство, пышностьраззолоченных алтарей. Но неделя проходила, и снова семейные экипажи катилисьсреди олив и виноградников, мимо убогих деревушек, где не нашлось бы ни однойлачуги без трещин в стенах, ни одного не заткнутого бумагой или тряпками окна,где, казалось, нечем было существовать, нечего есть, нечего взращивать, не начто надеяться, нечего ждать, кроме смерти.

В иных городах все дворцы были превращены вказармы, а законные обитатели изгнаны; солдаты сушили свое обмундирование вдольмраморных карнизов, высовывались из стрельчатых окон, без дела толпились набалконах, словно полчища крыс, которые подгрызают опоры здания, дающего имприют, приближая (к счастью) тот час, когда оно обрушится вместе с ними ипогребет под собой всех солдат, всех попов, всех шпионов, — всю нечисть, чтотеперь составляет население города.

В этой постоянной смене зрелищ и впечатленийсемейный кортеж достиг, наконец, Венеции. И здесь он на время распался, так какв Венеции предполагалось провести несколько месяцев, для чего уже нанят был наCanale Grande[6] дворец (вшестеро больше, чем вся тюрьма Маршалси).

Из всех ее видений это было самоефантастическое: город с улицами, мощенными водой, день и ночь погруженный вмертвую тишину, нарушаемую лишь глухим звоном церковных колоколов, плеском волнда криками гондольеров на водяных перекрестках; и здесь Крошка Доррит все чащеотдавалась раздумьям, не зная, как заполнить томительный досуг. Семейство велосветскую жизнь, много выезжало, веселилось, превращая ночь в день; но она посвоей природной застенчивости чуждалась этих развлечений и была рада, когда еене заставляли принимать в них участие.

Иногда — если удавалось спастись от навязчивыхуслуг горничной, которая скорей была ее госпожой, и притом весьма деспотичной,— она садилась в гондолу, одну из тех, что всегда стояли наготове, привязанныек раскрашенным столбам у подъезда, и пускалась блуждать по этому странномугороду. Люди в других гондолах, попадавшихся навстречу, спрашивали друг друга,кто эта маленькая девушка, что так одиноко сидит в своей лодке, сложив наколенях руки и задумчиво и удивленно смотрит по сторонам. Но Крошка Доррит,далекая от мысли, что кто-нибудь может заинтересоваться ею и ее делами,продолжала свой путь, тихая, боязливая и углубленная в себя.

Но больше всего она любила сидеть на балконесвоей комнаты, верхнем из нескольких, украшавших фасад дворца. Эти балконы былипричудой в восточном вкусе — не редкость в этом собрании причуд; и КрошкаДоррит в самом деле казалась крошкой, когда смотрела на воды канала, наклоняясьнад широкой массивной балюстрадой, сложенной из потемневших от времени каменныхплит. Она так часто проводила здесь свои вечера, что ее маленькая фигуркасделалась уже чем-то привычным, и люди, проезжавшие мимо, искали ее глазами, а найдя,говорили: «Вон та маленькая англичанка, которая всегда одна».