— Да уж будьте покойны, — отвечал Эдмунд. —Просто в лепешку расшибаюсь. — Он с минуту испытующе смотрел на ЭдвардаДоррита, эсквайра, затем, доверительно подмигнув ему, спросил: — Так как же,милейший? Все в порядке?

— А впрочем, пожалуй, лучше, — сказала дама,грациозно делая два или три шага вперед, — пожалуй, лучше мне самойподтвердить, что я пообещала этому доброму человеку взять на себя всюответственность за то, что в отсутствие хозяев заняла чужую комнату — правда,ненадолго, только чтобы пообедать. Я не ожидала, что законный владелец вернетсятак скоро, и мне не было известно, что он уже вернулся, иначе я поторопилась быосвободить комнату и принести свои извинения. Полагаю, что теперь…

Тут на глаза даме случайно попались обе миссДоррит, и она вдруг умолкла, ошеломленная. В тот же миг мисс Фанни, занимавшаяпередний план в живописной семейной группе на фоне экипажей и прислуги, крепкоприжала к себе локоть сестры, чтобы удержать ее на месте, и, раскрыв веер,принялась обмахиваться с самым светским видом, небрежно измеряя даму взглядом.

Дама, быстро овладев собой — ибо это быламиссис Мердл, а миссис Мердл не так-то просто было привести в замешательство, —продолжала говорить: она полагает, что теперь, когда она извинилась за своюбесцеремонность, любезному хозяину вновь будет возвращено столь ценное для негорасположение. Мистер Доррит, для которого эти слова были как фимиам, куримый наалтаре его достоинства, милостиво отвечал, что готов отменить свое приказаниенасчет лошадей и больше не вспоминать о том, что представлялось ему — кхм —оскорблением, но что он теперь рассматривает, как — кха — большую честь. Бюстслегка наклонился в ответ на это; а его обладательница, с поистиненеподражаемым присутствием духа, подарила сестер обворожительной улыбкой, взнак того, что ей очень понравились эти две молодые девицы из высшего круга,которых она впервые имеет удовольствие видеть.

Иначе обстояло дело с мистером Спарклером.Этот молодой человек утратил дар речи одновременно со своей родительницей, но вотличие от последней никак не мог обрести его вновь, и только молча таращилглаза на всю картину с мисс Фанни в центре. Услышав обращение матери: «Эдмунд,мы можем идти; подай мне руку», он, судя по движению его губ, попыталсяответить одной из тех формул, которыми привык выражать свои блестящие мысли, нони один мускул в нем не дрогнул. Он настолько окаменел, что было бы, вероятно,нелегкой задачей согнуть его, чтобы вдвинуть в коляску, если бы спасительная материнскаярука не втащила его изнутри. Как только он там очутился, шторка заднегоокошечка в опущенном верхе коляски отодвинулась, и ее место занял глаз мистераСпарклера. Оттуда он и выглядывал с выражением ошарашенной трески, напоминаядрянную картинку в квадратной рамочке, пока коляска не скрылась в отдалении (аможет быть, и дольше).

Эта встреча доставила мисс Фанни такоеудовольствие и послужила предметом столь приятных размышлении впоследствии, чтодаже смягчила ее суровость. Когда на следующее утро кортеж снова тронулся впуть, она села на свое место, заметно повеселевшая, и щедро рассыпала блесткиостроумия, чем немало озадачила миссис Дженерал.

Крошка Доррит радовалась, что ее ни в чем неупрекают и что Фанни так хорошо настроена; сама она не принимала участия вдорожных разговорах и ехала молча, занятая своими думами. Сидя напротив отца вдорожной карете, она вспоминала убогую комнатку в Маршалси, и ее нынешнеесуществование казалось ей сном. Все окружавшее ее было ново и прекрасно, но всеэто было словно не настоящее; казалось, чудесный ландшафт со снежными шапкамигор вот-вот развеется, как дым, и карета, круто свернув за угол, остановится утюремных ворот.

Странно было жить без работы, и еще болеестранно сидеть в сторонке, ни за кого не тревожиться, ни о чем не хлопотать ине беспокоиться, не сгибаться под тяжестью забот. Но самая большая странностьзаключалась в том, что она и ее отец были теперь отдалены друг от друга; чужиелюди ухаживали за ним и заботились о нем, а она больше не была ему нужна.Поначалу ей очень трудно было к этому привыкнуть — труднее даже, чем к горномупейзажу кругом, — и она противилась, стараясь сохранить свое старое место подленего. Но он однажды поговорил с нею наедине и сказал, что людям — кха — стоящимна высоких ступенях общества, дитя мое, надлежит неукоснительно следить за тем,чтоб низшие относились к ним с уважением; а о каком уважении может быть речь,если станет известно, что она, его дочь, мисс Эми Доррит, один из последнихотпрысков рода Дорритов из Дорсетшира, самолично — кха — исполняет обязанности— кха-кхм — лакея. Вот почему, дитя мое, он — кха — пользуясь своимродительским авторитетом, просит ее помнить о том, что она теперь барышня, идержать себя со всем — кха — достоинством, подобающим ее высокому положению, недопуская ничего такого, что могло бы вызвать нежелательные и непочтительныетолки. Она повиновалась беспрекословно. Так была отнята у нее последняя опора,еще остававшаяся отстой старой жизни, и теперь она сидела в уголке роскошнойкареты, праздно сложив на коленях свои маленькие трудолюбивые руки.

Вот отсюда-то и казалось ненастоящим все то,что представлялось ее взгляду; чем волшебнее были разворачивавшиеся перед неюкартины, тем больше походили они на те призрачные мечты, что по целым днямзаполняли теперь пустоту ее жизни. Ущелья Симплона[5], бездонные пропасти игремучие водопады, дивная красота дороги, опасные кручи, где довольно былоскользнуть колесу или лошади сделать неверный шаг — и гибель была неминуема;спуск в Италию, незабываемый миг, когда расступились скалистые склоны и изтемного зловещего плена выпустили их на простор этой прекрасной страны — всеэто был сон, только мрачная старая тюрьма существовала в действительности.Впрочем, нет, даже мрачная старая тюрьма начинала шататься перед ее мысленнымвзором, когда она пыталась представить себе Маршалси без ее отца. Трудно былоповерить, что по-прежнему слоняются вдоль узкого двора арестанты, по-прежнемузаселены все до одной убогие комнатки, по-прежнему стоит у ворот дежурныйсторож, впуская и выпуская посетителей — и все идет так же, как шло при нем.