– Ноги, товарищ лейтенант, - заговорил слабым голосомСергуненков, все слизывая языком капельки слез с уголков рта. - Вон… какчеловек, мучается… И надо же ей было вправо пойти… Испугалась чего-то… Я ведьее сдерживал… молодая она кобылка. Неопытная под орудием…

– Держать надо было, ежова голова! А не о девкахмечтать! - злобно выговорил ездовой Рубин. - Чего развесил нюни-то?.. Тьфу,щенок!.. Людей тут скоро без разбору, а он над лошаденкой… Смотреть тошно!Пристрелить надо, чтоб не мучилась, - и дело с концом!

Весь квадратный, неповоротливый, толсто одетый - в ватнике,в шинели, в стеганых штанах, - с наножником на правой ноге, с карабином заспиной, этот ездовой неожиданно вызвал у Кузнецова неприязнь своей злобнойрешительностью. Слово "пристрелить" прозвучало приговором на казньневиновного.

– Придется, видать, - проговорил кто-то. - А жалькобылку…

При отступлении под Рославлем Кузнецов видел раз, каксолдаты из жалости пристреливают раненых лошадей, переставших быть тягловойсилой. Но и тогда это походило на противоестественный, неоправданно жестокийрасстрел ослабевшего.

– Не дам! - тонким голосом вскрикнул Сергуненков и,вскочив, шагнул к Рубину. - Что предлагаешь, живодер? Что предлагаешь? Не дамлошадь! В чем она виновата?

– Прекратите истерику, Сергуненков! Раньше надо былодумать. Никто, кроме вас, не виноват. Возьмите себя в руки! - оборвалДроздовский и указал плеткой на кювет. - Оттащите лошадь с дороги, чтоб немешала. Продолжать спуск! По местам!

Кузнецов сказал:

– Второе орудие стоило бы отцепить от передка испускать на руках. Так будет вернее.

– Как угодно, хоть на плечах спускайте! - ответилДроздовский, глядя поверх головы Кузнецова на солдат, неловко волочивших лошадьк обочине, и покривился. - Немедленно пристрелить! Рубин!..

А уносная будто поняла смысл отданного распоряжения.Прерывистое, визгливое ее ржание прорезало морозный воздух. Как крик о боли, озащите, этот вибрирующий визг вонзился в уши Кузнецова. Он знал, что лошадипричиняли страдания, сталкивая ее, живую, с переломанными ногами, к кювету, и,готовый зажмуриться, увидел ее последнее усилие подняться, как бы вдоказательство, что она еще жива, что убивать ее не нужно. Ездовой Рубин,ощерив крепкие зубы, с торопливой озлобленностью на багровом лице, спеша,отводил затвор винтовки, а ствол неприцельно колебался, направленный в поднятуюлошадиную голову, мокрую, потную, с трясущимися от последнего умоляющего ржаниягубами.

Сухо треснул выстрел. Рубин выругался и, взглянув на лошадь,дослал в ствольную коробку второй патрон. Лошадь уже не ржала, а тихо изстороны в сторону поводила головой, теперь не защищаясь, и, дрожа ноздрями,фыркала только.

– Раззява, стрелять не умеешь! - с бешенством выкрикнулУханов, стоявший возле замершего в оцепенении Сергуненкова, и рванулся кездовому: - На мясокомбинате тебе работать!

Он выхватил винтовку из рук Рубина и, тщательно прицелясь, вупор выстрелил в голову лошади, ткнувшейся мордой в снег. Сразу побелев лицом,он выщелкнул патрон, вонзившийся донышком в гребень сугроба, швырнул винтовкуРубину.

– Возьми свою палку, мясник! Чего дурындасомухмыляешься? В носу чешется?

– Вот ты-то мясник, видать, хоть и городской, шибкограмотный, - пробормотал Рубин обиженно и, туго перегнув толстое, квадратноетело, поднял винтовку, рукавом смахнул с нее снег.

– Морду береги, я шибко грамотный, запомни! -проговорил Уханов и повернулся к Сергуненкову, грубовато похлопал его по плечу:- Ладно. Еще не все потеряно. Достанем, брат, трофейных лошадей в Сталинграде.Я обещаю.

– Паршерон у немцев называется, - заметил старшинаГолованов. - Добудем!

– Не паршерон, а першерон, - поправил Уханов. - Поразнать! Что, первый год воюешь?

– А кто их разберет?

– Разбирайся!

– Спускать второе! - приказал Дроздовский и, отъезжаяко второму орудию, добавил: - Все правильно, Уханов.

– А вы меня не хвалите, товарищ лейтенант! - с наглойнасмешливостью ответил Уханов. В его светлых глазах не остывал горячий блеск,как бы вызывающий на ссору. - Рано еще… Ошибаетесь! Я не убийца лошадей.

Кузнецов подал команду отцеплять передок от второго орудия.

Привал был объявлен на заходе солнца, когда колоннавтянулась в какую-то сожженную станицу. И тут всех удивили первые пепелища побокам дороги, одинокие остовы обугленных печей под остро торчащими ветлами поберегам замерзшей реки, где туманом подымался ядовито-красный пар из прорубей.На земле и по западному горизонту горел кроваво-багровый свет декабрьскогозаката, такого накаленно-морозного, пронзительного, как боль, что лица солдат,обледенелые орудия, крупы лошадей, остановившиеся по обочине машины, - все былозаковано им, цепенело в его металлической яркости, в его холодном огне насугробах.

– Братцы, куда мы идем? Немец где?

– Деревня здесь какая-то была. Гляди, ни одной хаты.Что такое? Шел к Федьке на свадьбу, а к Сидору на похороны пришел!

– С какой стати про похороны запел? Дойдем еще доСталинграда. Начальству видней…

– Когда ж бой тут был?..

– Давно, стало быть.

– Согреться бы где-нибудь, а? Закоченеем до передовой.

– А ты мне скажи, где она, передовая?

Еще километра за три до станицы, на перекрестке степныхдорог, когда большая группа танков - свежепокрашенных белым"тридцатьчетверок" - на несколько минут остановила колонну, двигаясьнаперерез ей в сторону заката, пристрелочный бризантный с хрустом разломился,кометой сверкнул в воздухе над танками, черной пылью припорошил снег сбокудороги. Никто не лег сначала, не зная, откуда по-шальному прилетел он, солдатыглядели на танки, преградившие колонне путь. Но едва прошли"тридцатьчетверки", - где-то сзади послышались тупые удары выстреловотдаленных батарей, и дальнобойные снаряды с долгим сопением засверлиливоздушное пространство, с бомбовым грохотом разорвались на перекрестке. Все подумали,что немцы просматривают этот перекресток с тыла, и в изнеможении легли прямо наобочине - ни у кого не было сил бежать далеко от дороги. Обстрел скорокончился. Потерь не было, колонна потянулась дальше. Люди шагали, еле волочаноги, мимо огромных свежих воронок, луковый запах немецкого тола рассеивался ввоздухе. Этот запах возможной смерти напоминал уже не об опасности, а онедосягаемом теперь Сталинграде, о невидимых немцах на таинственных, далекихогневых, откуда сейчас стреляли они.

И Кузнецов, то впадая в короткое забытье, то слышасоединенные шаги и слитное движение колонны, думал об одном: "Когдаскомандуют привал? Когда привал?"