Кузнецов давно не шел впереди своего взвода, а тянулся завторым орудием, в обильном поту, гимнастерка под ватником и шинелью прилипла кгруди, горячие струйки скатывались из-под шапки от пылающих висков и тут жезамерзали на ветру, стягивая кожу. Взвод в полном молчании двигался отдельнымигруппками, давно потеряв первоначальную, обрадовавшую его стройность, когда сшутками, с беспричинным смехом выходили в степь, оставляя позади местовыгрузки. Теперь перед глазами Кузнецова неравномерно колыхались спины суродливо торчащими буграми вещмешков; у всех сбились на шинелях ремни,оттянутые гранатами. Несколько вещмешков, сброшенных кем-то с плеч, лежали напередках.

Кузнецов шагал в усталом безразличии, ожидая только одного -команды на привал, и, изредка оглядываясь, видел, как понуро ковылял,прихрамывая, за повозками Чибисов, как еще совсем недавно такой аккуратныйморячок, наводчик Нечаев, плелся с неузнаваемо дурным выражением лица, с толстозаиндевелыми, мокрыми усиками, на которые он поминутно дул и неопрятно при этомоблизывал. "Когда же наконец привал?"

– Когда привал? Забыли? - услышал он за спиной звучныйи негодующий голос лейтенанта Давлатяна; его голос всегда удивлял Кузнецовасвоей наивной чистотой, почему-то рождал приятные, как отошедшее прошлое,воспоминания о том, что было когда-то милое, беспечное школьное время, вкотором, вероятно, жил еще сейчас Давлатян, но которое смутным и далекимвспоминалось Кузнецову.

Он с усилием обернулся: шею сдавливал, холодил влажныйцеллулоидный подворотничок, выданный старшиной в училище.

Давлатян с худеньким большеглазым лицом, в отличие отостальных без подшлемника, догонял Кузнецова и на ходу аппетитно грыз комокснега.

– Послушай, Кузнецов! - сказал Давлатян стекляннозвонким, школьным голосом. -Я, знаешь, как комсорг батареи хочу с тобойпосоветоваться. Давай, если можешь.

– А что, Гога? - спросил Кузнецов, называя его поимени, как называл и в училище.

– Не читал роскошное немецкое сочинение? - Посасываяснег, Давлатян вынул из кармана шинели вчетверо сложенную желтую листовку инасупился. - Касымов в кювете нашел. Ночью с самолета бросали.

– Покажи, Гога.

Кузнецов взял листовку, развернул, пробежал глазами покрупным буквам текста:

"Сталинградские бандиты!

Вам временно удалось окружить часть немецких войск под вашимСталинградом, который превращен нашим воздушным флотом в развалины. Нерадуйтесь! Не надейтесь, что теперь вы будете наступать! Мы вам еще устроимвеселый праздник на вашей улице, загоним за Волгу и дальше кормить сибирскихвшей. Перед славной победоносной армией вы слабы. Берегите свои дырявые шкуры,советские головорезы!"

– Прямо бешеные! - сказал Давлатян, увидев усмешкуКузнецова, дочитавшего листовку до конца. - Не думали, наверно, что вСталинграде им жизни дадут. Как смотришь на эту пропаганду?

– Прав, Гога. Сочинение на вольную тему, - ответилКузнецов, отдавая листовку. - А вообще такую ругань еще не читал. В сорокпервом писали другое: "Сдавайтесь и не забудьте взять ложку икотелок!" Забрасывали такими листовками каждую ночь.

– Знаешь, как я эту пропаганду понимаю? - сказалДавлатян. - Чует собака палку Вот и все.

Он смял листовку, бросил ее за обочину, засмеялся легкимсмехом, снова напомнившим Кузнецову нечто далекое, знакомое, солнечное, -весенний день в окнах школы, испещренную теплыми бликами листву лип.

– Ничего не замечаешь? - заговорил Давлатян,подстраиваясь к шагу Кузнецова. - Сначала мы шли на запад, а потом повернули наюг. Куда мы идем?

– На передовую.

– Сам знаю, что на передовую, вот уж, понимаешь,угадал! - Давлатян фыркнул, но его длинные, сливовые глаза были внимательны. -Сталинград сзади теперь. Скажи, вот ты воевал… Почему нам не объявили пунктназначения? Куда мы можем прийти? Это тайна, нет? Ты что-нибудь знаешь? Неужелине в Сталинград?

– Все равно на передовую, Гога, - ответил Кузнецов. -Только на передовую, и больше никуда. Давлатян обиженно повел острым носом.

– Это что, афоризм, да? Я что, должен засмеяться? Самзнаю. Но где здесь может быть фронт? Мы идем куда-то на юго-запад. Хочешьпосмотреть по компасу?

– Я знаю, что на юго-запад.

– Слушай, если мы идем не в Сталинград, - это ужасно.Там колошматят немцев, а нас куда-то к бесу на кулички?

Лейтенант Давлатян очень хотел серьезного разговора сКузнецовым, но этот разговор не мог ничего прояснить. Оба ничего не знали оточном маршруте дивизии, заметно измененном на марше, и оба уже догадывались,что конечный пункт движения не Сталинград: он оставался теперь за спиной, гдеизредка раскатывалась отдаленная канонада.

– Подтяни-ись!.. - донеслась команда спереди, нехотяпередаваемая по колонне голосами. - Шире ша-аг!..

– Ничего пока не ясно, - ответил Кузнецов, взглянув набеспредельно растянутую по степи колонну. - Куда-то идем. И все времяподгоняют. Может быть, Гога, вдоль кольца идем. По вчерашней сводке, там опятьбои.

– А, тогда бы прекрасно!.. Подтяни-ись, ребята! - подалв свою очередь команду Давлатян с неким училищным строевым переливом, нопоперхнулся, сказал весело: - Вот, знаешь, эскимо помешало, в горле застряло! Аты тоже пожуй. Утоляет жажду, а то весь мокрый как мышь! - И, будто сахар, снаслаждением пососал комок снега.

– Ты что, любил эскимо? Брось, Гога, попадешь вмедсанбат. По-моему, охрип уже, - невольно улыбнулся Кузнецов.

– В медсанбат? Никогда! - воскликнул Давлатян. - Какойтам медсанбат! К черту, к черту!

И он, наверное, как в школьные экзамены, суеверно сплюнултрижды через плечо, посерьезнев, швырнул комок снега в сугроб.

– Я знаю, что такое медсанбат. Ужас в квадрате.Провалялся все лето, хоть вешайся! Лежишь как дурак и отовсюду слышишь:"Сестра, судно, сестра, утку!" Да, идиотская ерунда какая-то, знаешь…Только на фронт под Воронеж прибыл и на второй день глупость какую-топодхватил. Глупейшая болезнь. Повоевал, называется! Со стыда чуть с ума несошел!

Давлатян опять презрительно фыркнул, но тут же быстропосмотрел на Кузнецова, словно предупреждая, что никому смеяться над собой непозволит, потому что в той болезни был не виноват.

– Какая же болезнь, Гога?

– Глупейшая, я говорю.

– Дурная болезнь? А, лейтенант? - послышалсянасмешливый голос Нечаева. - Как угораздило, по неопытности?

Подняв воротник, руки в карманах, он отупело шагал заорудием и, заслышав разговор, несколько взбодрился, сбоку глянул на Давлатяна;посиневшие губы выдавливали скованную холодом полуусмешку.